Дневник – большое подспорье…

Я заметила в себе несомненное уродство. По-видимому, оно было всегда. Меня всегда больше ранит слово, чем поступок, больше – мысль, слово – чем судьба человека.

Когда я прочла Алигер, зачесалась рука. И все во мне набухало. То же было, когда я читала «Зарев». То же – когда мне теперь читают 4 строки из поэмы Сергея Смирнова (Сталин был так велик, что когда он умер его сопровождал венок раздавленных людей)[302]. Мне кажется, спускать подлецам и не подлецам слова – нельзя.

Но конечно это уродство. Мое. Спасать людей – важнее. Не словом – или словом – но спасать людей.

* * *

Вчера я пыталась слушать ВВС – дискуссия Чаковского с английским критиком о Синявском и Даниэле. Было слышно только минутами. Когда англичанин сказал что-то насчет репрессий при Сталине – Чаковский спокойно сказал, что ошибки (?!) были, бывают и сейчас, и что ошибки сталинского периода разоблачены КПСС.

У меня оборвалось сердце, и я выключила приемник.

Ошибки? Какие ошибки? Чьи? Ведь следователи и прокуроры знали, что они имеют дело с невиновными. Чьи же ошибки? А процессы? Подготовленные? Прорепетированные?

Организованные злодейства у него язык поворачивается называть ошибками! 30 миллионов ошибок!

* * *

Перечла «За далью даль» Твардовского. Искала цитату, соответствующую мыслям Алигер. К сожалению, краткой и точно совпадающей не нашла, хотя по сути мысль та же. Боже мой, какая вещь! Сила, богатство, задушевность; когда о войне – пушкинская звонкость («на жарком темени стволов»). И какое убожество мысли, полная ее подцензурность и потому вялость – потому что мысль не может быть ясной, когда оговорка ложится на оговорку. Поражает пустота мысли:

Да, то что с нами было –
Было.
А то, что есть,
То с нами здесь.

Вот и понимай, как знаешь. Вчера был понедельник, а сегодня вторник. Всё.

18/XII 67. Мое письмо к Алигер кипит, бурлит, вызывает возмущение и споры. Алигер ходит по друзьям и ищет защиты – иногда удачно. «И какое Л. К. имеет право судить всех!» «Алигер не Шолохов!» Это верно. И я сама очень жалею, что мысли, необходимые, живые, заветные, пришлось высказать по поводу Алигер – а не Сурова или Софронова, например. Она просто овца, разновидность «Софьи». А стихи гнусные.

Ира Огородникова – приятельница Копелевых, деятель иностранной комиссии, сказала, что если мое письмо к Алигер появится в эфире – надо будет организовать ответ от имени В. Каверина и К. Паустовского… Надеюсь оно в эфире не появится, я все сделала, чтобы НЕ появилось – но и не верю я, чтобы Каверин и Паустовский выступили против меня.

И все-таки – все-таки – как у нас оказывается боятся Самиздата! Значит появилось общественное мнение. Боятся не Каверина и не Паустовского – а – Самиздата!

4/I 68. Из Лениздата пришел пакет фотографий АА; надо установить места и даты. Сделать это можно – но я-то, с болью говорящая по телефону! тут надо ездить по людям, сопоставлять, смотреть…

5/I 68. Был Миша Ардов, немного помог с фотографиями.

6/I. Была Ника, помогла мне с фотографиями. Взяла их с собой и покажет М. С. Петровых. Кое-что уже распутано.

12 января 68. Зима. Морозы. Встаю поздно из-за проклятых снотворных и не вижу дней и мало работаю. А тут еще необходимость телефонов и людей из-за фотографий АА.

Суд в Ленинграде отложен на 12 февраля. Это очень плохо – опять не все смогут поехать и т. д.

13 января 68. Эфир полон процессом… Воззвание от Павла Литвинова и Ларисы Даниэль…[303] А мне хотелось узнать НЕ из эфира, т. е. не только из эфира. И сегодня узнала из очень верного источника крохи.

Процесс этот по форме действительно беззаконнее всех предыдущих. Судьи не давали говорить свидетелям защиты и адвокатам. Публика (подобранная по билетам) улюлюкала на подсудимых и свидетелей защиты. Когда одна свидетельница что-то говорила в защиту Алика, он сам ей крикнул: «Что ты пытаешься, Андропов в зале»![304] Мать Гинзбурга сначала не пускали, а пустив, почти не слушали…

Все дни там была Ира, невеста Гинзбурга[305]. И мать Галанскова.

А перед Гинзбургом я виновата, я о нем дурно думала. А он вел себя безупречно – на следствии и на суде. В последнем слове сказал, что это – не суд, и просил только одинакового наказания с Галансковым.

Добровольский, по-видимому, провокатор.

25 января 68 г. Продолжаю мыкаться с фотографиями.

По этому поводу вчера был Рожанский[306]. Умный, знающий, но скорее собиратель, коллекционер, чем что-нибудь другое.

28/I 68. Я была несправедлива к Ел. Серг. Венцель, недооценивая ее беду. Беда большая. В Военной Академии ее травят. Она может лишиться профессорства. Собрали какую-то идеологическую Комиссию и там 40 мужиков на нее орали: и вещь, мол, клевета на офицерство и пр.[307] Она заявила, что ведь это было во времена культа личности – потому изображен доносчик. Тогда кто-то сказал: – «Не было никакого культа, это все Никитка выдумал, это он вырыл пропасть между нашим прошлым и настоящим».

Не было. Нашей жизни не было.