Дневник – большое подспорье…

13 февраля 68. Вчера в Ленинграде должен был состояться суд Гумилев – Пунины. Он опять отложен. Какое мучительство. Подробностей я не знаю.

Дед считает мои письма к Алигер «шедевром». Попросил прислать и ее письма ко мне. Я послала. Боюсь, он рассердится на нее, а мне это не надо.

Окончила работу над «Не казнь, но мысль», всё лежит готовенькое, чисто переписанное – но что делать далее – ума не приложу.

В австрийской газете статья о советской молодежи; там речь идет и о молодой писательнице Лидии Чуковской в главке «Мужественная Лидия».

А на последний шаг у меня не хватает мужества. Люша, дед…

22 февраля 68. А я снова переделала «Не казнь, но мысль», отказавшись от милого «Колокола» и сделав подзаголовок: К 15-летию со дня смерти Сталина. Так конечно спокойнее. Но все равно – очень тревожно. Пошлю в «Известия»…

А кругом ужасы.

Есенина-Вольпина (который подал заявление с просьбой указать, где можно 5 марта провести анти-сталинскую демонстрацию) снова насильно уволокли в психиатрическую больницу, хотя он сейчас в порядке[308]. Очень искусно отправили туда же Наташу Горбаневскую, на 6-м месяце беременности[309].

Павел[310] не пошел в КГБ, куда его снова вызвали.

8/III 68. Был Жирмунский, сидел часа 4.

Поспорили мы с ним о тексте «Поэмы». Он почему-то хочет взять за основу своего издания – экземпляр 1963 г., подаренный ему АА со словами, что это, дескать, окончательный. Ну, а 64 г. – для «Бега Времени»?

Я ему обещала послать 64 г., да еще примечания – и потом ужаснулась времени, которое нужно будет на это истратить: перепечатка, вычитка.

Сомнительно молчит Друян.

15/III 68. В Чехословакии чудеса. Сердце болит от тревоги.

В Польше трагедия – опять все та же, та же – которое уже поколение. И сердце заходится.

19/III 68. Странный человек Атаров.

По давнему уговору я дала ему прочесть – послала явившегося, наконец, Сашу – свои «Записки». Буря восторгов. И тут же требование: включить в текст все упоминаемые стихи (вплоть до Тютчева и Баратынского!).

Стихи (но не Тютчева и Баратынского) Ахматовой вероятно в самом деле надо дать – в Приложении. Хотя, мне кажется, вся эта вещь вообще может быть интересна только тем, кто знает Ахматову наизусть. Нет, если и давать, то только ненапечатанное… Не давать же – «Перо задело за верх экипажа…»

22/III 68. Отставка Новотного – счастье, которому мешает радоваться гнусная, провокаторская, сталинская, тошнотворная речь Гомулки[311].

28/III 68. Кругом – исключения из партии. Начали, но, кажется, еще не кончили исключать Л. З. [Копелева].

Речь Гомулки взята на вооружение. Я жду всяких мер против себя. Логично, расправясь с партийными, заняться беспартийными, наконец.

Боюсь за книгу АА. Как бы ее не распотрошили.

1/IV. Дедов день рождения.

* * *

У меня передышка. Сашенька[312] читает новый вариант Фридиного Дневника и еще не прочла. Ахматовских корректур еще нет. Я занялась стихами – своими – хочу сделать две книги: «Молчание» и «После конца».

5/IV 68. Саша снова прочла Дневники, и опять у нее замечания. Предстоит длинное обсуждение по телефону, чрезвычайно для меня физически утомительное. Нет, Фридин Дневник и книга АА – последние мои редактуры, долги. Разлюбила я эту работу (потому что она всегда связана с разговорами, т. е. с учащением пульса).

Да и ужасно хочется заняться своим убогим хозяйством: выяснить хотя бы даты своей жизни, привести в порядок стихи… И Ахматовские Дневники – или для печати – выдержки из них: Говорит Ахматова.

Друян молчит. Жду гадости.

7/IV 68. Отовсюду дурные вести. Говорят, на заводах были собрания рабочих, требовавших (разумеется, по подсказке) высылки из Москвы Литвинова, Даниэля, Якира. Затем «Черный список» – кого не печатать и не упоминать в печати – там многие: я запомнила Паустовского, Каверина, Копелева, себя, Оттена, Голышеву и пр. Что же будет с моим редакторством ахматовской и Фридиной книги? Впрочем, загадывать вперед нечего; ахматовская книга в производстве – им будет трудно от меня избавиться. А если снимут мое имя с Фриды – пожалуйста, мне важно было сделать самой, выполнить завещание, прочее – вздор.

И третье плохое – Карякина не только исключили из партии, но и сняли с работы.

Однако, я думаю, все это не очень надолго.

Я прочла речь Карякина на вечере Платонова – т. е. то, из-за чего он исключен.

Речь умная, сильная, талантливая – хотя я не люблю Платонова и не могу считать, что прошлые нормы могут нам служить идеалом. Все равно – умная, сильная и безусловно марксистская. Исключение Карякина ясно показывает, что начальство не требует определенной философии или определенных политических убеждений: нет, исполняй последнюю инструкцию. Сейчас инструкция: не хулить Сталина. А Карякин приводит ленинскую цитату, что тот был держиморда. Это несвоевременно (с точки зрения политиканства). Стало быть – гони Карякина. Хотя он марксист, коммунист и пр.

9/IV 68. Нет, Карякина только исключили из партии, но не сняли с работы.