Дневник – большое подспорье…

20/Х 67. Я получила возможность несколько часов держать в руках «Поэму», напечатанную Амандой[297]. Увы! Ужас и срам! Вся вещь утоплена в опечатках. Вместо

Я ль растаю в казенном гимне

напечатано

в казенной глине…

Опечаток десятки. В примечаниях вранье. Бедная АА! Скорее бы нашу книгу! Но когда она выйдет и в каком еще виде…

27/Х 67. Мерзостные вирши Вознесенского в «Лит. Газете» снова навели меня на мысли о причинах его популярности. С. Я. отвечал: мода. АА отвечала: эстрадник. А я все не могла понять. Теперь додумалась.

Стихи его (все, всегда, или почти всегда) плохи отсутствием единой мысли, единого чувства, они распадаются на острые отдельные штучки-мучки: образ, рифма. Никакой волны. Но он эту волну – иронии, негодования, нежности – на эстраде создает голосом. Голос все объединяет. Ну как музыка на плохие слова. Но когда слова остаются одни – без голоса, в печати – они бессильны. Штучки-мучки рассыпаются, как бусины.

* * *

Была у Е. С. Вентцель – Грековой. Там смешно: начальство Академии, где она профессорствует, в лице замполита, выразило свое неудовольствие по поводу ее прекрасной повести «На испытаниях»: почему она, прежде чем печатать, не согласовала (!) повесть с ними? Почему в повести нет героев, достойных подражания и пр. Ну, это все обыкновенно, а вот что меня удивило: эта смелая, сильная, умная женщина всё приняла всерьез, огорчена, даже осунулась и т. д.

Это ее первая по-настоящему хорошая вещь. Но она еще не уразумела, что значит быть писателем.

Подробности:

Замполит: – Генерал Сиверс (главный герой) не наш человек. Недаром он дворянин.

Е. С. – Но Владимир Ильич тоже был дворянин.

Замполит – Нет, он был мещанин.

3/XI 67. Ахматовская книга в производстве. Сегодня я звонила в Ленинград Друяну и продиктовала ему поправки к дедовой статье.

3 строчки «Поэмы» грызут меня отчаянно.

Кончила вычитывать новый экземпляр своего Дневника. А за это время подвалил заново переписанный Фридин Дневник. Завтра сажусь за него снова. Когда и он уйдет – сяду продолжать знакомиться со своим ахматовским Дневником 60-х гг.

«Начало», как это ни странно, имеет успех[298].

* * *

В «Новом Мире» № 9 стихи Алигер. О том, что счет «оплачен и оплакан». Руки чешутся написать ей – или в «Новый Мир» – письмо… Оплачен! А Лесючевский до сих пор заведует издательством, а Эльсберг[299] не исключен из Союза… А Нюренбергского процесса не было… Оплачен! Оплакан? Да, океаном слез… Но где же могилы мучеников? Памятники? Розы? Поминальные дни?

16 ноября 67. Продолжаю конспектировать свои ахматовские Дневники.

Вчера вечером была у Ник. Ив. Харджиева, отвезла ему 39–41 гг.[300] Он – один из героев, что-то скажет? Страшная лестница, холостяцкая квартира с чем-то симпатично живописным на стенах. Что-то мансардное. Н. И., которого я не видала года 3 (или более!) – прежний: то обаятельный: прелестная улыбка, умнейшие глаза, блестящая речь – то тяжелый, мрачный, со срывающимся в визг голосом. Тут же усталая, измученная болезнью сестры, Эмма Григорьевна. Разговор шел интересно и бодро, пока Н. И. не заговорил о войне, которую ведет против него Н. Я. Мандельштам. Он показал мне ее письмо – грубое, бешеное; угрожающее; оно хоть и подписано, но по стилю – анонимное. Узнаю Н. Я., причинившую мне столько зла (клеветой, ложью) в Ташкенте. Хочу быть с ней в мире – и подальше, подальше, подальше. Пока что это удавалось, хотя она очень ухаживала за мной (через других) в последние годы.

Сейчас у нее салон и она – могущественная дама.

Н. И. – человек сумасшедший (иногда), но всегда честный. Она обвиняет его в воровстве. Это безнравственно – и в личном, и в общественном плане. Он, говорят, превосходно сделал Мандельштама. Говорят знатоки – я верю, потому что голову Н. И. ценю очень высоко.

Какая горечь – всякий выход в люди. Казалось бы, должно бы существовать ахматовски-мандельштамовское братство исследователей… Нет. Мало нам Пуниных.

1/XII 67. Писала письмо к Алигер. Когда пишу – не редактирую, не саморедактируюсь, а пишу – сутки превращаются в хаос, в тяжелую болезнь. Усмирить мозг невозможно, все знаю наизусть, и в кровати продолжаю в уме править и писать.

Два дня назад Саша отвез и вручил это письмо Маргарите Иосифовне. Другие экземпляры готовы, но я решила ждать еще дня 3, никому не показывая, чтобы дать ей возможность как-то поступить: позвонить мне, написать или еще что-нибудь через кого-нибудь. Пока – ни звука.

Этого своего письма я боюсь. Оно гораздо страшнее, чем Шолохову, потому что гораздо более по существу[301]. Мне не хочется, чтоб оно широко распространялось, чтоб оно попало за границу. Быть ошельмованной на весь мир – этого Алигер не заслужила. Она, конечно, казенная душа, но не злодейка, не Книпович, не Кедрина. Это – размежевание внутри «либерального лагеря». Оно нужно – но может быть не столь звонко.

* * *