Дневник – большое подспорье…

12/IV 68. Сегодня Саша отвез в издательство «Просвещение» Фридины Дневники, отдав вчера 1 экз. Сашеньке.

У меня надежды на выход этой книги, да еще в этом, темнейшем издательстве, да еще сейчас – нету никакой. Уж очень она очаровательная, домашняя, талантливая.

Но мой долг исполнен.

14/IV 68. Перевод «Софьи Петровны» выдвинут в Америке на соискание национальной премии.

23 апреля 68. Пересматриваю дневники в поисках стихов и дат – и, конечно, безудержно читаю их. Обнаружила многое множество записей об Ахматовой, упущенных мною при составлении «Ключей»[313]. Но это не так важно – а важно то, что я, кажется, поняла, что с ними надо сделать (только на это потребуется еще 60 лет жизни). Их вовсе не надо смягчать и смазывать. Их надо просто сократить в 100 раз – о всяческих отношениях с людьми надо сказать 100 раз, а не 1000.

Посвятить эту книгу, которая никогда не увидит света, я хочу Люше.

Сейчас все-таки приведу в порядок стихи. Это обозримо.

И до работы над своим Дневником надо выполнить все ахматовские долги.

* * *

Я прочитала IX том Бунина. Там сенсация – неуважительные воспоминания об «Алешке» Толстом. Ну, разумеется, он при большом таланте был прохвост – это давно известно – оттого и не вышел большой писатель… Интересен для меня этот том по другому. Я ведь беллетристику Бунина и стихи его – за редчайшими исключениями совсем не люблю. А это не беллетристика и потому для меня интереснее… Совсем убого, мне кажется, о Льве Толстом. Ни образа, ни идей. Хорошо о Чехове, но это я уже читала. Хвастливо о Нобелевской премии («моя жена шла в первой паре с кронпринцем»). Интересно, хотя и поверхностно, о Шаляпине, о Куприне. Глубже об Эртеле. Статьи о литературе тупы: хвалит Никитина – плоско, пытается оценить Баратынского – тщетно; о «новом искусстве» пишет, как глухой и темный человек. И вдруг три замечательные страницы: как его немцы обыскивали в 36 г. на границе – протокольно, точно, как первая ночь Иннокентия…[314]

* * *

Сейчас читаю воспоминания Валентины Ходасевич о Горьком. Поверхностно; лживо, т. е. 3/4  скрыто – а все-таки уши правды кое-где торчат….

27 апреля 68. Я все время – кожей, спиной – чувствовала, что в Лениздате с Ахматовской книгой неладно.

Вчера вечером ко мне зашел Володя Адмони. Оказывается, нашего Друяна выгнали с работы за книжку Горбовского, в которой обнаружена крамола[315]. И теперь все книги, сданные им в набор, пересматриваются.

Самое время перечитывать «Поэму» и вообще Ахматову… Да еще я! Она + я.

Одно в этой истории хорошо: беднягу Друяна выгнали не из-за меня. До меня.

9 мая 68. Из Союза – выписка из решения секретариата, богатое глупостью и оскорблениями. Письма в защиту пишутся, оказывается, для саморекламы. Они «на руку врагу». Ни малейшего понимания прошлого и настоящего. О будущем уж не говорю.

Написано малограмотно, во многих местах непонятен прямой смысл.

Я позвонила Ильину, спросила, должна ли я писать объяснения?

– Вас пригласят к Рослякову – сказал он.

Жду приглашения. Как пойду – не знаю, но пойду.

20 мая 68. Через час за мной заедет благодетельная Сарра[316] и отвезет в Союз на машине и подождет там, чтобы отвезти обратно. К разговору я готова, а боюсь лестницы. Можно попросить Рослякова (прохвост, изведанный мною на истории с «Сов. Писателем» – «Станет ли рукопись книгой?»[317]) спуститься ко мне на I этаж, да неохота просить.

Многое за это время – да не было либо сил, либо времени писать.

Шура, бедная Шура[318]. Все выходы, ей предлагаемые, она отвергает с ожесточением.

Под конец ее пребывания вдруг выяснилось, что Друян не выгнан и – батюшки! – пришла ахматовская корректура, которую мы уже не ждали. Это 600 страниц; чтение; вычитка; проверка и перепроверка; считка – а шрифт мелкий, а у меня зрение снова хуже, хуже, хуже… А Саша – в нетях (зачеты; 3 раза в год по 1 1/2 месяца зачеты – как же он смел идти ко мне на службу?). И Шура знает, что такое корректура, сроки… Но пока она была, я не имела возможности взять книгу в руки.

Вот что меня пугает больше, чем ее худоба.

«Посиди со мной» вместо «Посиди, поработай».

* * *

Ковыряю верстку. За мной читает Ника. Помогает мне Фина, которая этого хочет. Я разрешаю.

Рвусь в Переделкино. Без воздуха уже не могу. Надо спасать глаз, сердце. А держит меня верстка – потому что здесь весь архив, здесь Ника и Эмма Григорьевна.

Был Друян. И его, и Хренкова[319] здорово потрепали – в Ленинграде и в Москве за «политическую слепоту» – за книжку Горбовского. Я прочла – неинтересно и невинно. Друян ходит с вытаращенными глазами, а впрочем держит себя молодцом и Хренков кажется тоже. Вглядываюсь в него: смотрит на вещи здраво и стихи любит, хоть и безвкусен.

Предстоит борьба против ужасных картинок, влепленных в книгу: их делал сам их главный художник… Но Друян надеется и советует мне, К. И. и Э. Г. написать письмо Хренкову.

Технически это возможно.

29 мая 68. Наконец Ника прочла все, и мы вчера и сегодня спокойно разрешили все мои и ее вопросы.