Дневник читателя. Русская литература в 2007 году

Итак, московские журналы успешно выполнили план первого квартала по поставке романов читающему населению. В отстающих – только «Знамя». В чемпионах – «Дружба народов», приплюсовавшая к «Дому на луне» Марины Москвиной (№ 1–2; о нем смотри обзор «Мы весняночку поем») «Лотерею “Справедливость”» Сухбата Афлатуни (№ 2–3). Дело знакомое: молодой безработный с высшим образованием случайно попадает в экстравагантную контору, которая на западные (по ходу дела распиливаемые) немереные башли проворачивает очередную фантастическую аферу – населению предложено присылать письма, свидетельствующие о тех несправедливостях, что довелось пережить корреспондентам странной фирмы, польстившимся на приманку будущей лотереи. Поскольку жертвой несправедливости когда-то оказывался каждый, а жажда справедливости (вознаграждения, возмездия, компенсации) обуревает тоже едва ли не каждого, поток писем, чтением которых и занят главный герой, неиссякаем, а при входе в контору ежедневно выстраивается очередь. Параллельно разворачивается история гениального ученого, изобретающего некую «бомбу любви», взрыв которой должен изменить природу человечества (ликвидировать несправедливость как таковую). Параллельно крутится несколько любовных, бандитских, семейных, околополитических и т. п. историй. Фантастическая притча перемигивается с фельетоном, триллер – с физиологическим очерком, психологическая повесть – с разбитной кавээнщиной. Автор изо всех сил старается быть философичным, остроумным, элегантным, трогательным, серьезным, поэтичным, экзистенциально отчаявшимся и сведущим во всевозможных хитросплетениях глобальной экономики-политики-социологии. Думать о том, как увязать концы с концами или выдержать единство характера (типажа), ему некогда. И, пожалуй, не слишком хочется. Отдельные сцены вроде бы и недурно сделаны, но едва ли не каждая деталь, реплика, сюжетная извилина напоминает о чем-то уже читанном. Можно назвать это коктейлем, можно – паззлом, всего лучше – «средним арифметическим» постсоветской словесности новейшего розлива. Самое симпатичное в романе – пьянящая ташкентская атмосфера и легкий среднеазиатский акцент при обрисовке стандартных ситуаций. Происходи все то же самое в столице бывшего СССР, дочитать было бы куда труднее.

На вопрос, почему роман Александра Иличевского называется «Матисс» («Новый мир», № 2–3), можно дать энное количество ответов. Например, простодушно-лобовой: потому что Матисс – любимый художник центрального персонажа . Об этом в тексте сообщено. Правда, тут пытливый зануда полезет с новым недоумением: а почему этот бывший физик, ставший бомжом по высокоидейным соображениям, находит вкус именно в Матиссе, а не в каком-нибудь Тициане, Ренуаре или Кабакове? Но длинная серия вопросов, ни один из которых не может стать последним, возникнет и при выдвижении любой другой – сколь угодно навороченной – гипотезы. Текст Иличевского принципиально произволен. Здесь нет и не может быть каких-либо внутренних (психологических или символических) мотивировок, кроме неодолимого желания автора выдать здесь и сейчас именно такой стилистический пассаж, философический концепт или сюжетный аттракцион. Не потому у бомжа Вади (безыдейного, жизнью обреченного на блаженное злосчастье) оказалось две биографии («московская» и «южная»), что юродивые, дескать, обретаются вне нормальных пространственно-временных координат, а потому, что автору страстно хотелось пустить в дело обе «истории». Бывший физик взалкал подземельных мудростей и «естественного» (противоестественного!) существования не потому, что окружающая жизнь насквозь иллюзорна и бескачественна и – одновременно – жестока и коварна – напротив, жизнь представлена такой (навязчиво, но с постоянными противоречиями в определениях) для того, чтобы дать возможность герою удалиться под сень струй (сперва в мифологические московские подземелья, где высокохудожественно разрушается «секретное» метро сталинской эпохи; затем – на российские просторы с присущими им колхозами и психушками). Поэтизация небытия – занятие на любителя (я не из их числа), но отнюдь не тождественное обличению свинцовых мерзостей жизни. Но это устарелая точка зрения – в тексте без мотивировок возможно все, любое косноязычие здесь сходит за «платоновское», любая вычурность – за «набоковскую».

...