Дневник читателя. Русская литература в 2007 году

Вот и я не могу догадаться, над кем издевается улыбчивый писатель? Над несчастным (и не любимым мной) Гайдаром? Над Варламом Шаламовым, страшные свидетельства которого он весело-ласково «огайдаривает»? Над модой на «социалистический реализм»? Над Владимиром Сорокиным, не хуже (и не лучше) которого, оказывается, умеет выкаблучиваться Солоух? Над заскорузлыми долдонами, которым все еще кажется, что есть темы, при обращении к которым следует обходиться без элегантного глумления, иначе именуемого демонстрацией абсолютной свободы артиста? Увы, не догадываюсь. И боюсь, что, когда Солоух представит целое (в «Октябре» есть сноска: «Повесть как фрагмент нового романа»), а спорые интерпретаторы выдвинут ряды стройных гипотез, буду точно так же недоуменно разводить руками. Нам, гагарам, недоступно… Но пока – не все равно.

...

19 июля

Бог троицу любит

Марта Петрова. Илиади. Книга песен. М.: Время

Согласно бородатой литераторской шутке, написать первую книгу – дело нехитрое, поди-ка напиши вторую. («У» здесь принято растягивать как можно дольше – «втору-у-у-ю»!) В шутке этой, как водится, есть доля шутки (блеклых, сомнительных да и просто отвратных дебютов хватало во все времена), но куда больше в ней банально-печальной правды. Слишком часто автор удачного (и/или хорошо встреченного) сочинения новой своей вещью огорчает тех, кто недавно его приветствовал. В какой-то мере этот эффект можно списать на непостоянство публики и литераторского сообщества, жадных до новизны вообще и новых имен в частности, но и боящихся попасть впросак. Отсюда бессознательное злорадство, смешанное с бессознательным же стремлением оправдаться за прежнюю эйфорию: мол, да, носились мы с NN как с писаной торбой, но теперь-то видим, как глупо промахнулись, больше нас на этой мякине не проведешь…

Увы, только к ветрености или злокозненности читателей, критиков и собратьев по цеху проблему «второй книги» не сведешь. Писателя, окрыленного первым успехом, стерегут две равно серьезных опасности. Либо он, сменив тему, круг героев, повествовательную манеру, проваливается в чужое, не любимое и не освоенное, пространство – и так «проваливает» работу, вроде бы законно претендующую на новизну. Либо вязнет в самоповторах.

«Илиади. Книга песен» – второй роман Марты Петровой. Первый – «Валторна Шилклопера» – неожиданно, победно, с какой-то непривычной веселой легкостью вошел в букеровский шорт-лист 2004 года. Прежде о Марте Петровой никто слыхом не слыхал, ибо прозы она до «Валторны…» не сочиняла. Основной стратегией текста – изящной имитации дневника интеллигентной москвички – была «игра в достоверность». С одной стороны, реалии общемосковской (в частности – культурной) жизни впечатляюще конкретны и узнаваемы, а интимная интонация заставляет поверить в реальность мужа, дочери, родственников, друзей и знакомых героини-рассказчицы. С другой, сказочная легкость запечатленного житья-бытья (ничего дурного с симпатичными персонажами не случается), обилие цитат и литературных шуток, зримый намек на то, что автор скрывается под псевдонимом, придавали миру «Валторны…» ощутимую толику фантастичности, если не иллюзорности. Кстати, сам я «пал жертвой» этой «игры в достоверность». В романе не раз упоминаются книжные обзоры, которые муж рассказчицы пишет для культурной страницы серьезной газеты. С ним-то я и был отождествлен, а когда принялся клятвенно заверять, что жена моя «Валторны…» не писала, что у меня меньше свойственников и больше дочерей, что к джазу я равнодушен, пива не пью никогда, а кроме обзоров сочиняю и кое-что еще (рецензии, например), то, увидев скептическую улыбку собеседника, почувствовал всю ничтожность «жизненных» аргументов. Конечно, в книжке и должно быть «не так» – на то она и книжка.

Суть «фантастичности» романа, по-моему, была мало кем понята. «Легкомысленную» Марту Петрову упрекали то ли за то, что таких благополучных, дружных, достойно держащихся, сочетающих вкус к жизни и вкус к культуре людей нет в природе (знамо дело, в наших палестинах водятся исключительно люмпены, духлессы, бандиты и олигархи), то ли за то, что изображать таковых – буде они и есть – стыдно, ибо таким путем производится лакировка гнусной действительности, за что беспечного автора непременно еще клюнет жареный петух. Вообще-то, кажется мне, что сия поганая птица клевала писательницу не меньше, чем иных печальников горя народного. Но писала она о торжестве нормы (а не аномалии, выдающей себя за норму), о праве на счастье людей, что не гонятся за бешеными деньгами и не валяются в кювете, а любят и толково делают свое дело днем и с удовольствием отдыхают вечером. Городская сказка не отрицала сомнительную реальность, но утверждала достоинство, извините за выражение, интеллигенции, а заодно мягко объясняла, чем жизнь отличается от выживания. Для этого потребовалось многое вынести за скобки.