Дневник читателя. Русская литература в 2007 году

Об этом и рассказывает книга Евгении Абелюк и Елены Леенсон, в равной мере посвященная Любимову, его театру и «таганскому» веянию в культуре 60—80-х годов. В коллаже точно отобранных и умно прокомментированных документов все время присутствуют два сквозных сюжета – творческая работа (его кульминационный пункт – глава «Репетиция спектакля», построенная на стенограммах работы над «Борисом Годуновым») и борьба (здесь вершина приходится на главу «Театр и цензура»). Сюжеты могут тесно сплетаться, а могут расходиться – но ненадолго. И причиной тому не авторская концепция (она просто соответствует исторической действительности) и не возглавляемый Любимовым театр. Борьба с советской системой вовсе не была задачей Таганки (как не была она задачей всех истинных художников и достойных культурных институций – издательств, журналов, музеев, библиотек, киностудий, которым выпало вековать под большевистским прессом) – борьба же за человека, его честь и свободу неотделима от творчества да и любой мало-мальски интеллектуальной работы. Политическую борьбу против театра (равно как и против всего живого) вело партийное квазигосударство (успешно разрушая заодно и саму идею государства, ориентированного на человека и гражданское общество). Орудиями в этой борьбе были не только запреты и расправы, но и иезуитское приписывание «скрытых смыслов» прямым высказываниям, постоянное провоцирование, за которым должно было следовать превращение художника и гражданина (если они стояли на своем, просто делали то, что почитали должным) в политическую единицу (разумеется, враждебную, ибо никакой политики, кроме политики единственной и всевластной партии, не было и быть не могло). История Таганки – один из самых выразительных примеров (хотя, конечно, далеко не единственный!) навязывания политического смысла свободному высказыванию, изготовления «врагов», которым до времени позволено ваньку валять лишь в силу «снисходительности» мудрого руководства партии и правительства к невесть что о себе возомнившим шалунишкам, что обязаны по гроб жизни быть благодарными за эту господскую милость. И вести себя соответственно – то есть держаться в указанных рамках, сносить тягомотину невежественных указивок (иногда дающихся лишь для того, чтоб служба медом не казалась) и ни в коем случае не поддерживать друг друга.

Для того чтобы вынести это неостановимое издевательство (когда «ласка» хоть и отличается от «таски», но не слишком, когда жизнь идет под девизом, гениально сформулированным самым прославленным таганцем: Скажи еще «спасибо», что живой! ) и не сломаться, не свести свободное чувство– и мыслеизъявление к демонстрации кукиша в кармане, чтобы не поступиться сутью своего – художнического – дела, потребны и гражданское мужество, и вера в искусство, и сила духа. Иными словами – должно быть личностью. «Личное дело» – канцелярский термин, в условиях советчины – зловещий. Личное дело (без кавычек) – дело личности. Способной одерживать победы в заведомо неравном бою. Личность Юрия Любимова определяла личность его театра. Об этом, о роли личностей в подсоветском бытии и о предельной необходимости выявления личностей, сегодня говорила, завершая презентационный вечер, филолог Мариэтта Чудакова.

Спектакль, который Мастер подготовил к своему юбилею, основан на горчайшей и неколебимо актуальной русской комедии. Название тройное: Горе от ума – Горе уму – Горе ума.

...

28 сентября

Июль – сентябрь поэтические годовщины

Тимуру Кибирову

Цикл этюдов о шедеврах русской поэзии сложился в достаточной мере случайно – вопреки газетному «канону» и, что называется, «под настроение». Летом минувшего года отрадных свежих впечатлений мне сильно не хватало, а «ругаться» решительно не хотелось. Пребывая в меланхолии, готовой сорваться в мизантропию, я все же понимал, что такое состояние духа, мягко выражаясь, не споспешествует торжеству литературной справедливости. Меж тем, если обозреватель не в состоянии поставлять тексты для газеты, в которой служит, ему остается одно – написать заявление об уходе. Но возможность обращения к этому, знакомому и не слишком трудоемкому, жанру тоже души не грела. Надо было что-то придумать. Тут я и вспомнил о двухсотлетии «Жизни Званской» и решил, что перечитать и вновь обдумать крепящий дух шедевр Державина будет приятно не только мне.

Так был написан первый из «юбилейных» опусов, работа над которым сильно меня взбодрила. Показалось, что эксперимент стоит продолжить. Не календарь заставляет нас перечитывать любимые стихи, но его подсказки (конечно, приблизительные – день в день попасть невозможно, но все же преимущественно речь в цикле идет о «летне-осенних» стихотворениях) иногда помогают ощутить таинственное согласие в разноголосице русской поэзии.