Дневник добровольца

плечом к плечу — товарищ.

Ты с нами, мы в одном строю,

ты тоже месишь глину.

Я грудью за тебя стою,

ты — прикрываешь спину.

Мороз нахлынувшей зимы

и жар лихой годины…

Ты тоже здесь, и, значит, мы

никем непобедимы.

«Едем на раздолбанных КамАЗах…»

Едем на раздолбанных КамАЗах,

тишину колёсами размазав,

в сторону вчерашнего ристалища

забирать погибшего товарища.

Он один лежит на поле боя,

всматриваясь в небо голубое

белыми, как облако, глазищами,

не двумя глазищами, а тыщами.

Едем по колдобинам и пашням

за как будто без вести пропавшим,

чтобы от прекраснейшего воина

было хоть чего-то похоронено.

«Вернулись парни с боевого…»

Вернулись парни с боевого,

вернулись на своих ногах.

Жива Россия и здорова,

чего не скажешь о врагах.

Сгущались над равниной тучи,

но верен был и был суров,

как Божий суд, отряд летучий

безбашенных штурмовиков.

Отваге есть куда излиться

слепящим ливнем из ведра.

На месте вражеских позиций

теперь бездонная дыра.

И проще самого простого

сказать о сущностях земли:

вернулись парни с боевого,

распили чай и спать легли.

«Целый…»

Целый

день

на бэтээрах

перекрашивали

снег,

и под

вечер

батарея

разрядилась

на ночлег.

Парни

расползлись

по норам,

я остался

до утра

брать

бессонницу

измором

под журчание

костра.

Много жара,

мало дыма.

Ночь

исполнена

огней.

Можно

думать

о любимой

как о женщине

своей.

Сохнет

сброшенная

каска,

скачет

месяц

голышом.

Всё настолько

распрекрасно,

что немного

хорошо.

Лес молчит,

но ловишь

ухом:

всякой нечисти

в укор

звучно тянет

русским духом

изо всех

звериных

нор.

Синица

Полночь.

В небе

звёздный улей.

Поле белое

лоснится.

Развлекает

в карауле

сердобольная

синица,

и шевелятся усы

нашей

лесополосы.

В блиндаже

чужая нычка

переполнена

бычками.

Птичка

ростом невеличка,

а по воздуху

чеканит,

чтоб

уставший караул

от мороза

не уснул.

Сколько

клювиком

ни щёлкай,

не возьму тебя

на мушку!

Время льётся,

как сгущёнка

в металлическую

кружку,

и как будто

сотню лет

нет войны

и смерти

нет.

«Поднимется ветер, уляжется боль…»

Поднимется ветер, уляжется боль.

Война как вершина искусства.

Мне так не хватало разлуки с тобой,

что я обесценивал чувства.

Не думал, что буду способен мечтать,

от пуль укрываясь в траншее,

о том, как любви кровяная печать

свой след оставляет на шее.

Не верил в умение слепнущих глаз

твой образ ловить до рассвета —

в тумане, в дыму ли, который прожгла

ракетница, будто комета.

Не знал, что надменные губы твои

дрожат, если я исчезаю.

Война как вершина искусства любви.

Я думаю, верю и знаю.

«Не скулишь…»

Не скулишь

и не пишешь прошений,

просто служишь Отчизне своей.

Здесь на каждую сажень траншеи

по десятку великих людей.

Нервно курит

столичная роскошь,

где под вечер, шагая с крыльца,

обязательно локтем порвёшься

о фарфоровый бок подлеца.

Хорошо.

Здесь окопная копоть

петербургского снега белей.

Только свистнешь, увидишь укропа

в обоссатом от страха белье.

Натянув

керамический панцирь,

за бабахом услышишь бабах.

Здесь великие мысли роятся

у великих людей в головах.

Бедолага

с жетоном на шее

рядом с теми, кто лучше и злей,

не скулишь и не пишешь прошений,

просто служишь Отчизне своей.

«Растопырило небо…»

Растопырило небо

продрогшую лапу

и моргает глазищем:

— За кого ты воюешь?

— За маму и папу!

За могилки

на старом кладбище…

Облака опустились

на чёрную кочку,

о любви промяукав:

— За кого ты воюешь?

— За сына и дочку,

за родителей

будущих внуков!

Отвечать на простые

вопросы без мата

переходит в привычку:

— За кого ты воюешь?

— За лучшего брата

и за лучшую в мире

сестричку!

— От слепого огня

уходя по туману,

будто прячась в кулису,

за кого ты воюешь?

— За Инну и Анну,

за Марию

и за Василису!

— На тарелку сгружая

овсяную кашу,

что гороховой гаже,

за кого ты воюешь?

— За Родину нашу,

за Россию —

и проще не скажешь.