Дневник добровольца

о том, как худел за границей,

скучая по русским борщам.

О том, как чужбина достала,

как недруги выгрызли бок…

Наевшись борща до отвала,

уснёт головой на восток.

А завтра, от наглости взмокши,

как черт изогнётся плющом,

подсядет к русне или к мокше

и плюнет в тарелку с борщом.

«Солнце темнеет, когда…»

Солнце темнеет, когда

в самой красивой воронке

дети хоронят кота,

бантик стянув на картонке.

Слышали шум за версту,

будто взрывались пакеты.

Ночью могилу коту

вырыл кусок от ракеты.

Мальчики слёзы не льют,

век у товарища краток.

Тучу расчертит салют

из деревянных рогаток.

Девочки сжались в комок,

топчут сандалики глину:

— Как же ты, как же ты мог

верных подружек покинуть!

А высоко над землёй,

сдвинув сердитые брови,

кто-то большой-пребольшой

новый лоток приготовил.

«Кровью эпоха смывает грехи…»

Кровью эпоха смывает грехи.

С танков девчата читают стихи.

Бледные хлопцы со взором горящим

Русь очищают в бою настоящем.

Новым героям великая честь.

Можно о каждом в газетах прочесть.

Над сельсоветом обласканный снами

Бог поднимает победное знамя.

Дети — в песочницах, в парке — фонарь,

в ранце у школьника — русский букварь.

Враг уничтожен, повержена хунта,

пьёт и гуляет прилепинский хутор.

В поле — пшеница, а белка — в лесу

носит бельчатам грибы на носу.

Спрыгнули с танков лихие девчата,

постят стихи в эротических чатах.

На дискотеках подростки в прыщах.

Деда и баба толстеют на щах.

Бледные хлопцы мурлыкают зверем:

— Броники снимем и порозовеем.

Радость слепая и светлая грусть —

вот она матушка — чистая Русь.

Ради такого на утреннем вдохе

стоило кровью умыться эпохе.

«Падёт не Киев — Киев нерушим…»

Падёт не Киев — Киев нерушим,

падёт преступный киевский режим,

который раскрутился на оси

предательства, оставшись без Руси.

Под натиском прозападных элит

он устоит, как русский алфавит.

На фоне развязавшейся войны

падёт не Киев тенью от стены,

но, прислонясь к империи плотней,

он выпрямится тысячью теней,

и мы с тобой сквозь дымку разглядим

падёж скота, откормленного им.

И будет Киев кроток и стоглав,

отмолит грех, себя отлупцевав,

и, дай-то бог, в свой суетный черёд

ещё немного Польшей прирастёт.

«Девочкnа…»

Лети, лети, лепесток,

Через запад на восток…

Валентин Катаев. Цветик-семицветик

Девочка,

исполненная зла,

цветик-семицветик

сорвала

и, бросая

к небу лепесточки,

говорила: «Это лишь

цветочки…»

Сказка — ложь,

известно наперёд,

в жизни всё идёт

наоборот.

Целый день

в испуганном Донецке

всхлипывает улица

по-детски.

Крыльями

отбросив костыли,

мальчик оторвался

от земли.

Под собой

не чувствуя дорогу,

стал теперь намного

ближе к Богу,

потому что

снова на восток

прилетел сегодня

лепесток.

«В растяжках не только ухабы…»

В растяжках не только ухабы —

деревья, заборы, пеньки…

Но ждут нас красивые бабы

на той стороне у реки.

А реку с армейской поклажей

по мостику не перейти.

Пристреляна снайпером даже

прореха в рыбацкой сети.

Огнём накрывает неслабо,

и видишь, и слышишь с трудом.

Но ждут нас красивые бабы,

а значит, мы скоро придём.

Написано в правильной Книге:

по швам разойдётся река,

когда чудоносные МиГи

крылами порвут облака.

И мы не вокруг по ухабам —

по дну доберёмся туда,

где ждут нас красивые бабы

и наши стоят города.

«Ты…»

Ты

Неправильно

Любишь

Россию,

у тебя нелады

с головой.

Я под рюмку

стишок не осилю

сочинённый

недавно тобой.

Будто

чистый родник,

англицизмы

испоганили

русскую речь.

Невзирая

на все катаклизмы,

надо слово

любить

и беречь.

В наше время

смешно и нелепо

в иностранной

джинсе

выступать.

Нам не надо

шансона и рэпа,

и частушек

нам тоже

не нать.

Не годится

всё то, что

попроще,

и со сцены

не надо ля-ля

разводить

о берёзовых рощах

и читать

о бескрайних

полях.

Слишком скучно,

затасканно,

пресно,

и гармошка

давно не в чести.

Как ты можешь

свои непотребства

в годы бедствий

народу

нести?

Никогда

не сойдёшь

за мессию,

потому что,

сморкаясь в кулак,

ты неправильно

любишь

Россию,

надо как-то

не так…

«Вот она в образе…»

Вот она в образе

женщины с автоматом

едет в автобусе

по равнинам покатым.

Спутались волосы

лапками шоколадниц,

только воли, что вольности

кладенец или кладезь.

Вот она лёгкая,

в платьице деревенском,

кажутся локоны

несуразным довеском,

так ведь и платьице

лишнее, даже слишком,

голова моя катится

к оголённым лодыжкам.

Точки на гландышах,

будто след от удавки.

Вот она рядышком

развернулась на лавке,

вот она голая,

как последняя близость,

в поседевшую голову

острым колышком вбилась.

«Глядит…»

Глядит

обеспокоенно,

вся жизнь

как эсвэо.

Опять

полюбит воина

и выйдет

за него.

Огни

над перелесками,

но можно

не спеша

колоть орехи

грецкие

прикладом

калаша.

Живётся,

будто тужится,

но стыдно

умирать,

когда одним

супружница,

другим

почти что мать.

Нежна,

открыта,

чувственна,

в эпоху вплетена,

как верное

напутствие

солдатикам

нужна.

Умолкнут

скоро вороны,

но снова,

как один,

в боях

за нашу сторону

погибнут

муж и сын.

«Поле боя…»

Поле боя,

где солнце по-летнему

подрывает себя

на закат,

ветераны покинут

последними,

прикрывая

отход салажат.

Непонятен приказ

к отступлению.

Слабакам

в колотун горячо.

Только-только ведь

кровушка вспенилась

и почти