Дневник горничной

На самом деле, у барыни, несмотря на ее кажущуюся элегантность и очень красивую внешность, были такие странные замашки и такие вульгарные привычки, от которых меня прямо коробило. Эта свинья любила вареное мясо и сало с капустой… и обожала подливать в суп красное вино, как это делают извозчики. Просто становилось совестно за нее. Часто, в своих ссорах с барином она забывалась до того, что кричала ему: «Сволочь!» В эти минуты гнев поднимал со дна ее души, плохо вылощенной слишком недавнею роскошью, всю врожденную фамильную грязь и вызывал на уста ее, словно нечистую пену, такие слова… ах! такие слова, о которых я, хотя я и не барыня, часто потом сожалею. Но уж так устроен свет… нельзя и представить себе, сколько есть женщин с ангельскими устами, с небесными очами, разодетых в трехтысячные платья, которые у себя дома грубы на язык, распущены в жестах и омерзительны своего вульгарностью… Настоящие уличные девки!..

— Светские дамы, — говаривал Вильям, — это все равно, что тонкие соуса; не надо смотреть, как они приготовляются… а то отобьет всякую охоту за ними ухаживать…

У Вильяма был целый запас таких пессимистических афоризмов. И так как он был все-таки очень галантный мужчина, то прибавлял, обнимая меня за талию:

— Такой огурчик, правда, не особенно лестно иметь… Но зато это поосновательнее.

Я должна сказать, что свой гнев и все свои увесистые словечки барыня изливала всегда на барина… С нами же, повторяю, она была, пожалуй, даже застенчива.

Наряду с ужасным беспорядком в доме, наряду с необузданным мотовством, можно было подметить в барыне странную и совершенно необъяснимую скупость… Она ругала кухарку за два су, истраченные на салат, выгадывала на стирке кухонного белья, пыхтела над трехфранковым счетом, не знала покоя пока не добивалась, после ряда жалоб и бесконечной переписки, возврата пятнадцати сантимов, переплаченных за доставку пакета. Всякий раз, как она брала фиакр, начиналась руготня с извозчиком, которому она не только не давала на чай, но которого еще старалась обсчитать. Все это уживалось с тем, что деньги валялись у нее повсюду — по каминам и столам — вместе с драгоценностями и ключами. Ради забавы она пачкала свои лучшие платья и самое тонкое белье; позволяла поставщикам предметов роскоши бессовестно обирать себя и не морщась подписывала счета старика буфетчика, так же как барин — счета Вильяма. А, между тем, Бог ведает, сколько здесь было плутовства!.. Иногда я говорила Вильяму:

— Нет, право! ты воруешь чересчур… Когда нибудь нарвешься…

На что Вильям, ничуть не смущаясь, возражал:

— Оставь пожалуйста… я знаю, что делаю… и до каких пределов можно доходить. Когда нападешь на таких дураков-господ, не попользоваться было бы прямо преступление.

Но он, бедняга, почти не пользовался плодами этих постоянных краж; они неукоснительно, несмотря на все его необыкновенные удачи, переходили на скачках в букмекерские карманы.

Барин с барыней были женаты пять лет… Сначала они много выезжали в свет и давали обеды у себя, потом, мало-помалу, сократили выезды и приемы, чтобы жить почти в полном уединении, говоря, что ревнуют друг друга. Барыня упрекала барина во флирте с женщинами, а он обвинял ее в слабости к мужчинам. Они очень любили друг друга, то-есть целый день ссорились, как любая мещанская чета. Истина же заключалась в том, что барыне не повезло в свете, где, благодаря ее характеру, ей пришлось вынести немало неприятностей… Она сердилась на барина за то, что тот не сумел ее там поставить, а он на нее за то, что она сделала его посмешищем в глазах приятелей. Оба не признавались в горькой истине и находили более удобным объяснять все раздоры за счет любви.

Ежегодно, в середине июня, весь дом выезжал на дачу в Турэнь, где, как говорили, у барыни был великолепный замок. Штат прислуги увеличивался кучером, двумя садовниками, второй горничной, скотницами. Там были коровы, павлины, куры, зайцы… Какое счастье! Вильям описывал мне подробности их тамошнего житья с насмешками и брюзгливым неудовольствием. Он терпеть не мог деревни и скучал среди лугов, деревьев и цветов… Природу он переваривал только в соединении с ресторанами, скачками, букмекерами и жокеями. Признавал же только один Париж.

— Существует ли что-нибудь нелепее каштанового дерева? — часто говорил он мне. — Смотри… разве Эдгар станет любить деревню?.. а он почище других — редкостный человек…

Я приходила в экстаз:

— Ах! но цветы на лужайках… И маленькие пташки!..

Вильям издевался:

— Цветы?.. Они красивы только на шляпках, да у модисток… А маленькие пташки? Пожалуйста и не говори!.. Утром мешают спать. Горланят, точно дети! О, нет! нет… Этой деревней я сыт по горло… Деревня хороша только для мужиков…

И выпрямляясь благородным движением, он гордо заключал:

— Что касается меня, мне нужен спорт… Я не мужик… я спортсмен…