Дневник горничной

Я сейчас же поняла, что за комедию эти жалкие люди разыгрывали перед самими собою… и когда они угрожали друг другу разъехаться, то я прекрасно знала, что они в эту минуту лгут. Они были пригвождены друг к другу, он — вследствие расчета, она — благодаря тщеславию. Барину она была нужна, потому что у нее были деньги, а она цеплялась за него из-за имени и титула. Но так как в глубине души они друг друга ненавидели, именно вследствие этих позорных уз, связывавших их, то от времени до времени у них являлась потребность высказать это друг другу, облекая свои разочарования, свою месть и ненависть в такие же гнусные формы, как гнусна была их душа.

— Кому нужны подобные существа?.. — говорила я Вильяму.

— Биби!.. — отвечал тот, имея всегда наготове меткое и острое словцо.

И чтобы дать этому немедленное вещественное доказательство, он вытаскивал из кармана стащенную утром великолепную сигару, старательно обрезывал конец, спокойно и важно зажигал ее, и в промежутке между двумя душистыми затяжками, заявлял:

— Милая Селестина, никогда не следует жаловаться на глупость своих господ… Это единственный залог нашего счастья… Чем глупее господа, тем счастливее их прислуга… Ступай, принеси мне финь-шампань!..

Полулежа в кресле-качалке, задрав кверху скрещенные ноги, с сигарой во рту, с бутылкой старого Мартелл под рукою, он медленно, методично разворачивал газету «Autorite» и с неподражаемым добродушием говорил:

— Видишь ли, милая Селестина… Надо быть сильнее тех людей, у которых служишь… В этом вся штука… Кассаньяк — Богу известно, что это за человек… Бог видит, как мы сходимся с ним во взглядах и как я обожаю этого черта… И все-таки, понимаешь ли?.. я не хотел бы служить у него… ни за что на свете… Да. — черт меня побери, — что я говорю о Кассаньяке, то же самое я скажу и об Эдгаре!.. Запомни это хорошенько и постарайся извлечь из этого для себя пользу. Служить у людей умных и которые тебя «видят насквозь»… это, мой цыпленок, — ерунда…

И, смакуя свою сигару, он прибавлял, помолчав:

— Как подумаешь, что есть прислуги, которые всю жизнь ругают своих господ, пристают к ним, угрожают… Какие скоты!.. Когда вспомнишь, что есть даже такие, которые не прочь были бы их убить… Убить!.. А потом что же?.. Разве корову, которая дает нам молоко, или барана, который дает шерсть, убивают?.. Корову доят… а барана стригут… искусно… втихомолку…

И безмолвно погружался в тайны консервативной политики.

Тем временем влюбленная, размякшая Евгения бродила по кухне. Она делала свою работу машинально, точно во сне, одинаково далекая от господ и от нас, и от самой себя, со взглядом, блуждающим за пределами земных безумств, с постоянными немыми словами мучительного обожания на устах.

— Твой ротик… твои ручки… твои большие глаза!..

Все это часто наводило на меня тоску, не знаю почему, тоску до слез… Да, невыразимую, гнетущую тоску навевал на меня порою этот странный дом, все обитатели которого — старый молчаливый буфетчик, Вильям, да и я сама — казались мне какими-то беспокойными, призрачными и мрачными видениями.

Последняя сцена, при которой я присутствовала, была особенно потешна…

Однажды утром, барин вошел в уборную как раз в тот момент, когда барыня примеряла передо мною новый корсет, — препротивный корсет из лилового шелку с желтыми цветочками и желтыми шелковыми подвязками. Чего другого, а вкуса у барыни было не слишком много.

— Вот как? — сказала барыня тоном игривого упрека. — Теперь уж входят к женщинам, даже не постучав?

— О! к женщинам? — пролепетал барин… — Прежде всего ты — не женщина.

— Я не женщина?.. в таком случае, что же я такое?

Барин сложил губы сердечком — Боже, какой у него был дурацкий вид! — и нежно, или, скорее, притворяясь нежным, прошептал:

— Ты — моя жена… моя маленькая женка… моя хорошенькая женка. Я думаю, это не преступление войти к своей женке…

Когда барин прикидывался глупо-влюбленным, то это означало, что он хочет вытянуть у барыни денег… Она, все еще не доверяя, возразила:

— Нет, преступление…

И, кокетничая, продолжала:

— Твоя женка… твоя женка?.. Еще неизвестно, женка ли я твоя…

— Как? это еще неизвестно…

— Гм! почем знать?.. Мужчины такие чудаки…

— А я тебе говорю, что ты моя женка… моя дорогая… моя единственная женка…

— Да и ты… мой мальчик… мой пузатик… ты у своей женки тоже единственный пузатик… да!..

Я зашнуровывала барыню, а она, вглядываясь в зеркало, обнаженными, поднятыми руками гладила себе поочередно волосы под мышками… А мне неудержимо хотелось хохотать. Уж и вспотела же я от этой «женки» и «пузатика!»

Да и дурацкий же вид был у них обоих!..

Войдя в уборную, перешвыряв юбки, чулки, полотенца, перебудоражив щетки, банки и пузырьки, барин взял валявшийся на туалете журнал мод, сел на что-то вроде табурета, обтянутого плюшем, и спросил:

— А что, в этом номере есть ребус?

— Да… кажется, есть…

— Отгадала ты его, этот ребус?

— Нет, не отгадала…

— Ну, ну! посмотрим-ка этот ребус…

В то время, как барин, наморщив лоб, углубился в изучение ребуса, барыня сказала несколько сухим тоном:

— Роберт?

— Что, милочка?..

— Ты ничего не замечаешь?