Дневник горничной

— Вы шутите, отец Пантуа?.. — отвечал барин с твердой уверенностью… Конечно, я могу заплатить вам сейчас. Ах ты Господи!.. Я ведь это говорил нарочно… чтобы иметь предлог зайти к вам…

Он порылся в карманах панталон, ощупал пиджак и жилет, и прикидываясь изумленным, воскликнул:

— Скажите пожалуйста!.. Опять у меня нет при себе мелочи… Одни эти проклятые тысячефранковики…

И с деланным мрачным смехом:

— Держу пари, что у вас не найдется сдачи с тысячи франков, г-н Пантуа?

Видя барина смеющимся, отец Пантуа подумал, что ему тоже нужно смеяться, и бодрясь ответил:

— Ха!.. ха!.. ха!.. я даже никогда не видел этих проклятых тысячефранковиков!..

— Ну, так значит… до воскресенья!.. — закончил барин.

Он налил себе стакан сидра и стал чокаться со стариком… В это время барыня, которая неслышно вернулась, вихрем влетела в кухню…

Ах! ее взгляд… при виде барина, сидящего за столом и чокающегося с нищим!..

— Что это такое?.. — спросила она побелевшими губами.

Барин стал лепетать объяснения…

— Это шиповник… Знаешь, милочка, шиповник… Отец Пантуа принес кусты шиповника… У нас все зимой померзли…

— Я не заказывала шиповника… Нам никакого шиповника не нужно…

Это было сказано тоном, не допускающим возражений…

Затем она повернулась и вышла, хлопнув дверью, бормоча бранные слова… В своем возмущении, она не заметила моего присутствия…

Барин и злополучный поставщик шиповника поднялись…

В смущении они оглядывались на дверь, в которую вышла барыня… Потом взглянули друг на друга, не смея произнести ни слова… Барин первый нарушил тягостное молчание…

— Значит, до воскресенья, отец Пантуа…

— До воскресенья, г-н Ланлэр.

— Будьте здоровы, отец Пантуа…

— И вы тоже, г-н Ланлэр…

— А тридцать франков… Я от них не отказываюсь…

— Вы очень добры…

И старик, согнувшись и ковыляя, повернул в выходу и исчез во мраке сада…

Бедный барин!.. Должно быть, получил нагоняй…

А что касается отца Пантуа, если он когда-нибудь получит свои тридцать франков… то можно сказать, что он родился под счастливой звездой…

Я не на стороне барыни… Но я нахожу, что барин поступает неправильно, пускаясь в такие фамильярности с людьми низшего круга… Этого не следует…

Я знаю, что жизнь у него не веселая… И что он из нее выкручивается, как может… И не всегда это ему удается… Когда он возвращается с охоты грязный, мокрый, напевая, чтобы придать себе храбрости, барыня встречает его чрезвычайно сурово.

— Ах! Очень мило оставлять меня одну, на весь день…

— Но ведь ты знаешь, милочка…

— Замолчи…

Она пилит его целыми часами, нахмурив лоб, поджав губы… Он ходит за ней по пятам… Трепещет, бормочет извинения…

— Но, милочка, ты ведь знаешь…

— Оставь меня в покое… ты мне надоел…

На следующий день барин, понятно, никуда не выходит, а барыня кричит:

— Чего ты бродишь по дому, точно душа грешника?

— Но, милочка…

— Ты бы лучше сделал, если бы скрылся, отправился бы на охоту… куда-нибудь, к дьяволу!.. Ты меня раздражаешь… действуешь мне на нервы… убирайся!..

Так что он никогда не знает, что ему делать, уходить или оставаться, быть здесь или в другом месте!

Задача трудная, но так как барыня в обоих случаях ругается, то барин обыкновенно решает скрыться…

По крайней мере, он не будет ее слышать…

Ах! Поистине, он достоин сожаления!

Как-то утром, развешивая на заборе белье, я заметила в саду барина. Он занимался тем, что привязывал к палочкам георгины, прибитые ночным ветром к земле… Барин часто работает в саду, когда не выходит из дому до завтрака; по крайней мере, он делает вид, что чем то занят на грядках. Все-таки это его отвлекает от тоскливой атмосферы дома… По крайней мере, в эти моменты никто его не ругает… Без барыни он совсем другой. Физиономия проясняется, глаза начинают блестеть… берет верх его природная веселость. Говоря по правде, он совсем не противный…

Дома он почти со мной не говорит, и, занятый своими мыслями, не обращает на меня никакого внимания… Но на дворе он никогда не пропускает случая бросить мне ласковое слово, если уверен, что барыня его не подстерегает.

Если он не смеет со мной заговорить, то смотрит, и взгляд его красноречивее слов. Во всяком случае, меня забавляет всячески его дразнить… И хотя я не приняла относительно него никакого определенного решения, но кружу ему голову напропалую…

Проходя мимо него по аллее, где он работал, нагнувшись над своими георгинами, я сказала, не замедляя шага:

— О! Как барин сегодня работают!

— Ну да! — говорит он… — Эти проклятые георгины! Посмотрите!

Он пригласил меня минутку постоять…

— Ну как, Селестина?.. Надеюсь, вы здесь совсем обжились?..

Опять этот вопрос! Он совершенно не умеет завязать разговора!.. Чтобы сделать ему удовольствие, я отвечала с улыбкой:

— Конечно, барин, я теперь привыкла…

— В добрый час… Это хорошо… Это недурно…

Он внезапно поднялся, окинул меня нежным взглядом, повторяя: «это не плохо» и, вероятно, мысленно подыскивая в это время что-нибудь более остроумное… Вынул изо рта травинки, которыми подвязывал стебли, и, расставив ноги, упершись ладонями в бедра, посмотрел на меня до непристойности пристально и воскликнул: