Дневник горничной

Мы поднялись в свои комнаты, немного навеселе…

VII

6-ое октября.

Окончательно наступает осень. Морозы подкрались нежданно; последние цветы в саду почернели. Георгины, бедные георгины, свидетели любовного конфуза барина, погибли; погибли также и высокие подсолнечники, достигавшие до кухонной двери. На оголенных клумбах осталось только несколько тощих гераней, да кое-где пять-шесть кустов астр, склоняющих в предсмертной агонии к земле свои головки, подернутые синевой смерти. В цветниках капитана Можера, которые видны через забор, царит настоящее разорение и все растения приняли оттенок увядания.

Деревья начинают желтеть и обнажаться, небо пасмурно. В продолжение четырех дней нас окружал густой, серый туман, пахнущий копотью, который не рассеивался даже после полудня. Сейчас идет дождь, ледяной, колючий, подгоняемый взрывами отвратительного северо-западного ветра.

Ну, и живется мне не весело… В моей комнате волчий холод. Гуляет ветер, проникает дождь через щели крыши, особенно около двух окошечек, распространяющих скудный свет по мрачной лачуге. Непрестанно слышатся различные звуки: то треск сорванных черепиц, то порывы ветра, от которого содрогается крыша, скрипят половицы и визжат петли… Несмотря на необходимость ремонта, мне еле удалось, ценой невероятных усилий, добиться от барыни, чтобы она позвала, вчера утром, кровельщика… И я еще не решаюсь попросить себе печку, хотя чувствую, зная свою зябкость, что не смогу прожить зиму в этой убийственной конуре… Сегодня вечером забаррикадировала от дождя и ветра окошки старыми юбками. Этот флюгер, находящийся над моей головой, беспрестанно вертится на своем ржавом стержне и моментами, по ночам, его визг напоминает мне голос барыни, звенящий по коридору.

После того как улеглось первое возмущение, жизнь потекла здесь однообразно, монотонно, и, мало-помалу, я привыкаю к ней без особых страданий. Никогда никто здесь не бывает; можно подумать, что это какой-то проклятый дом. И кроме мелких домашних инцидентов, о которых я упоминала, никогда ничего не случается… Дни походят один на другой, и дела, и лица… Смертельная скука… Но я начинаю так отупевать, что привыкаю к этой скуке, как к чему-то естественному. Даже отсутствие любви не слишком меня огорчает, и я подчиняюсь, без мучительной борьбы, вынужденному целомудрию, на которое я сама себя осудила, потому что отказала барину наотрез, натянула ему нос. Барин мне надоел, и я мщу ему за то, что он из трусости так грубо обругал меня перед барыней… но он и не думает смиряться или оставить меня… Наоборот… Он упорно вертится вокруг меня, и глаза его все больше и больше вытаращиваются, а губы все больше и больше слюнявятся.

Теперь, когда дни уменьшились, барин сидит у себя в кабинете, где занимается, черт знает, чем… Бесцельно перебирает старые бумаги, пересматривает каталоги семян и аптечные объявления, перелистывает с рассеянным видом старые охотничьи книги… Нужно его видеть, когда я вхожу вечером опустить шторы или посмотреть огонь. Он подымается, кашляет, фыркает, чихает, хлопается об мебель, опрокидывает вещи, старается самым нелепым образом привлечь мое внимание. Я делаю вид, что ничего не слышу, ничего не понимаю из этих ломаний, и выхожу высокомерно, молчаливо, даже не взглянув, точно его здесь нет…

Вчера вечером мы обменялись следующими словами:

— Селестина!

— Что угодно барину?

— Селестина!.. Вы ко мне не ласковы… почему вы со мною так не ласковы?

— Но барин, ведь, убежден, что я потаскушка…

— Перестаньте…

— Грязная девка…..

— Перестаньте… перестаньте…

— Что у меня дурные болезни…

— Ну, к черту все это, Селестина!.. Ну же Селестина… послушайте меня…

— Дерьмо!.. К чертовой матери!..

Ей Богу!.. Я это выпалила, не задумавшись…

Довольно уж с меня… меня уже больше не занимает кокетничать с ним и кружит ему голову.