Дневник горничной

Переезд в Ульгат и устройство наше там совершилось без всяких инцидентов… К нашему приезду все было приготовлено… Оставалось только разместиться в обширной роскошной вилле, светлой, веселой, которую отделяла от пляжа широкая терраса с соломенною мебелью и пестрыми маркизами. К морю спускалась каменная лестница, и в часы прилива волны звучно плескались об ее ступени… В первом этаже из огромных окон комнаты г. Жоржа открывался чудный вид на море… Мне дали настоящую господскую комнату, обтянутую светлым кретоном, против его комнаты, по другую сторону коридора; окна выходили в садик, с розанами и вереском… Словами не передать моей радости, гордости, всего, что я ощущала нового и прекрасного от сознания, что за мной ухаживают, как за барыней, что я живу в довольстве, даже в роскоши, среди недоступного для меня блаженства — семьи; внезапно, по какому-то волшебному мановению доброй феи, исчезли из моей памяти ужасы пережитых мною мытарств, и я сразу перенеслась в сферу добродетели, к которой меня обязывало достоинство человека, — наконец признанного; повторяю, словами этого описать невозможно… Одно могу только сказать, что здесь я в действительности убедилась в возможности преображения… Не только зеркало доказывало мне, что я вдруг удивительно похорошела, но к в душе я почувствовала, что действительно делаюсь лучше… Я ощутила внутри себя источники… неиссякаемые источники… самопожертвования… преданности… героизма… и мной овладела одна мысль: спасти ценой всяческих усилий, — разумного ухода, нежного попечения г. Жоржа от смерти…

Одушевляемая пламенной верой в возможность спасения г-на Жоржа, я говорила несчастной матери, не перестававшей отчаиваться, и нередко проводившей в соседней комнате целые дни в слезах:

— Не плачьте, барыня… Мы его спасем… Клянусь, мы его спасем…

Действительно, в конце второй недели, здоровье г. Жоржа значительно поправилось… Заметна стала большая перемена… Припадки кашля уменьшились, стали реже; сон и аппетит сделались нормальнее… По ночам не было ужасного, обильного пота, от которого утром он совершенно обессиливал… Он настолько окреп, что мы могли совершат длинные прогулки в коляске, и маленькие — пешком, без особого утомления… Для него настало точно какое-то возрождение… Стояла великолепная погода; жара умерялась морским ветром, и в те дни, когда мы не выходили, мы проводили большую часть времени на террасе, защищенной маркизами, в ожидании купанья или «окунанья в море», как шутливо называл эту процедуру г. Жорж… Настроение у него было всегда веселое; всегда он шутил… никогда не говорил о своей болезни… никогда не упоминал о смерти… Даже ни разу это ужасное слово «смерть» не срывалась у него с уст в эти дни… Наоборот его очень забавляла моя болтовня, которую он слушал очень охотно; я же, чувствуя к нему доверие, ободренная его добротой, кротостью и снисходительностью, болтала все, что приходило мне в голову, пела, дурачилась, смеялась… Без утайки рассказывала я ему о своем детстве, своих злоключениях, своих мечтах и возмущеньях, мытарствах у бессовестных хозяев; несмотря на свою молодость и удаленность от жизни, он все понимал, благодаря особой чуткости и проницательности, свойственной больным… Между нами установилась, как то само собой, тесная, искренняя дружба, вследствие его покладистости и одиночества, а больше всего вследствие постоянных интимных попечений, при посредстве которых я старалась оживить его угасившее тело… Я чувствовала себя счастливой выше всяких слов, и с каждым днем ум мой развивался от постоянного общения с ним…

Г. Жорж обожал стихи… Целыми часами на террасе, под шопот моря, или вечером, у себя в комнате, он заставлял меня читать вслух стихи Виктора Гюго, Бодлэра, Метерлинка… Слушая, лежал без движения, закрыв глаза, со сложенными руками; думая, что он уснул, я замолкала… Тогда он говорил улыбаясь:

— Продолжай, крошка… я не сплю… Я так лучше слушаю… лучше слышу твой голос… твой очаровательный голос…

Иногда он прерывал меня… Собравшись с силами, он медленно декламировал, скандируя рифмы, стихи, которые ему наиболее нравились, и старался — ах! как это мне было приятно! — объяснить, заставить меня почувствовать их красоту…

Как-то раз он сказал мне… И я храню эти слова в памяти…

— Видишь ли, самое лучшее в стихах то, что вовсе не нужно быть ученым, чтобы их понимать и любить… Наоборот… ученые большею частью их не понимают, пренебрегают ими, потому что они чересчур высокого о себе мнения… Чтобы любить стихи, достаточно иметь душу… маленькую простую душу, подобную цветку… Поэты близки душам простых, несчастных, больных… И потому они бессмертны… Знаешь, если у человека нежная душа, он всегда будет немножко поэт?.. И ты, бедненькая Селестина, часто говоришь мне вещи, прекрасные, как стихи…

— О!.. г. Жорж… Вы смеетесь надо мной…

— Да нет-же!.. ты сама этого не подозреваешь, когда говоришь… и это восхитительно…