Дневник горничной

Эти часы были лучшими в моей жизни; что бы го мной ни случилось, их поэзия сохранится в моей душе до конца жизни. Я ощущала невыразимо сладостное чувство; я становилась новым существом, наблюдая, если так можно выразиться, с минуты на минуту, за пробуждением внутри меня чего-то нового и вместе с тем — моего собственного. И если теперь, несмотря на все мои ужасные разочарования, на все мое моральное падение, у меня сохранилась еще страсть к чтению, и порывы к чему-то высокому, идеальному; если, из желания дать себе отчет в моих действиях, я, — круглая невежа, осмелилась писать этот дневник, — то всем этим я обязана г. Жоржу…

Да! да!.. я была счастлива… В особенности оттого, что видела, как постепенно оживает мой дорогой больной… как полнеет его тело и розовеет лицо от прилива новых сил… счастлива той радостью, надеждами, уверенностью, которые это возрождение распространяло по всему дому, в котором я сделалась теперь царицей и феей… Эту необъяснимую перемену приписывали мне, разумности моего ухода, моему самопожертвованию, а еще больше всего моей постоянной веселости, очарованию моей молодости, моему удивительному влиянию на г. Жоржа… И несчастная бабушка благодарила меня, засыпала щедротами, благословениями, подарками… точно кормилицу, которой отдали полумертвого ребенка, и которая своим чистым, здоровым молоком обновила весь его организм… возвратила ему здоровье, улыбку, веселость… Случалось, что она, забыв свое положение, брала меня за руки, ласкала их, целовала, и говорила со счастливыми слезами:

— Я была уверена… Лишь только я вас увидала… я уже знала это!..

И строила планы путешествия на юг, в страну, засыпанную розами!

— Вы никогда нас не оставите… никогда, дитя мое…

Ее восторг часто приводил меня в смущение… Но в конце концов я поверила, что я его заслужила… Если бы я как сделали бы многие другие на моем месте, захотела пользоваться ее великодушием… О! Несчастье!..

И то, что должно было случиться — случилось.

Погода была очень жаркая, тяжелая, грозовая. Над плоским свинцовым морем катились по небу удушливые тучи, густые и красноватые… Г. Жорж не выходил даже на террасу, и мы сидели в комнате. Он нервничал более обыкновенного; без сомнения, на него влияла атмосфера, насыщенная электричеством, и он даже не захотел, чтобы я читала стихи.

— Это меня утомит… — сказал он. — И потом я чувствую, что ты сегодня будешь скверно читать.

Он пошел в залу, где попробовал играть на пианино. Но музыка раздражала его, и он тотчас вернулся опять в комнату, где принялся ради развлечения рисовать с меня женские силуэты. Но и это надоело, он скоро бросил бумагу и карандаш, и нетерпеливо воскликнул:

— Я не могу… Ничего не клеится… Руки дрожат… я не знаю, что со мной… С тобой тоже что-то делается… ты не сидишь на месте…

Наконец он растянулся на своей кушетке возле большого окна, откуда открывался необъятный вид на море… Вдали виднелись рыбачьи лодки, спешившие укрыться в Трувиль от надвигающейся грозы… Он следил рассеянным взглядом за быстрым бегом их серых парусов…

Г. Жорж верно заметил, что мне не сиделось на месте; я волновалась, волновалась… старалась придумать, чем его занять… И понятно, ничего не находила… а мое волнение только еще больше взвинчивало больного…

— Почему ты так волнуешься?.. Почему так нервничаешь?.. посиди около меня…

Я спросила его:

— Вам бы не хотелось быть там, на этих маленьких лодочках?.. Мне бы, да!..

— Не говори так только бы что-нибудь сказать… зачем говорить вздор… посиди возле меня.

Лишь только я опустилась возле него, вид моря показался ему невыносимым и он попросил меня опустить шторы…

— Этот тусклый свет меня раздражает… это море возмутительно… я не хочу его видеть… Все сегодня отвратительно… Не хочу ни на что смотреть… Хочу смотреть только на тебя.

Я принялась его мягко журить.

— Ах! г. Жорж, вы плохо себя ведете… это не хорошо. Если придет бабушка и увидит вас в таком состоянии… опять будет плакать…

Он приподнялся на подушках:

— Во-первых, почему ты меня называешь «г. Жорж»? Ты знаешь, что это мне не нравится…

— Но я ведь не могу называть вас «г. Гастон»?

— Называй меня просто «Жорж»… злая…

— Я не могу этого… никогда не смогу!

Он вздохнул.

— Удивительно! значит ты всегда останешься жалкой, маленькой рабой?

Потом замолчал… И остаток дня прошел в возбуждении, и в молчании, в котором чувствовалось еще больше возбуждения и тяготы…

Вечером, после обеда, наконец, разразилась гроза. Подул сильный ветер; море ударялось с глухим шумом о плотину… Г. Жорж не хотел ложиться… Он чувствовал, что не заснет, а бессонные ночи в постели кажутся так бесконечны!.. Он лежал в кресле, я сидела возле столика, на котором горела прикрытая абажуром лампа, распространявшая вокруг мягкий розовый свет… Мы молчали… Глаза его блестели больше обыкновенного, но сам он казался спокойнее… Розовый отблеск лампы оживлял цвет его лица, обрисовывая прелестные тонкие черты… Я старалась углубиться в шитье.

Вдруг он сказал мне:

— Брось на минуту свою работу, Селестина… и поди ко мне…