Дневник горничной

Действительно ли я сама виновата во всем, что со мной случается? Может быть!.. И все-таки мне кажется, что какой-то рок, над которым я не властна, тяготел над всем моим существованием, не позволяя мне уживаться долее полугода на одном месте… Если меня не прогоняли господа, то я уходила сама, выведенная из терпения. Как это ни смешно и ни грустно… но я всегда «куда-то» стремилась, жила безумной надеждой на эти химерические «куда-то», которые я облекала ореолом поэзии, призрачным миражем «прекрасного далека»… Особенно после моего пребывания в Ульгате, подле несчастного г. Жоржа… во мне осталось какое-то беспокойное чувство… какое-то тоскливое стремление подняться до недосягаемых для меня мыслей и чувств… Мне кажется, что это чересчур внезапное, чересчур короткое знакомство с миром, которого лучше бы мне совсем не знать, не будучи в состоянии узнать его, как следует, — оказало на меня пагубное влияние… Ах! как обманчивы пути к неизвестному! Идешь, идешь, и все ни с места… Смотришь на этот туманный горизонт вдали… что-то розовое, голубое, светлое и ясное, как мечта… Хорошо должно быть там… Приближаешься… Ничего нет… песок, камни, унылые голые бугры… и ничего больше. А над песком, над камнями, над буграми, — серое небо, мрачное, мутное, небо, где день меркнет от печали, и свет от копоти… Ничего нет… Ничего такого, что влекло сюда… Впрочем, я и сама не знаю, чего мне надо, как и не знаю, что я такое из себя представляю… Прислуга — не есть нормальное, общественное существо… Это что-то нелепое, составленное из обрывков и кусочков, которые не могут ни соединиться, ни разорваться… Это даже что-то еще худшее, какой-то чудовищный человеческий ублюдок. Он уже не принадлежит народу, из которого вышел, ни тем более буржуазии среди которой живет и к которой льнет. Он утратил первобытную силу и широкую душу народа, от которого ушел. У буржуазии он позаимствовал все постыдные недостатки, наклонности, но не получил средств к их удовлетворению. Он получил от буржуазии также низкие чувства, гнусную трусливость, преступные аппетиты, но без внешних данных, а следовательно и без смягчений, которыми прикрываются богатые. Загрязнив себе душу, он постоянно вращается в этой «честной» среде, и от одного убийственного запаха этих гнилых клоак, он утратил твердость мысли, определенность собственного я. И блуждает несчастная душа среди всей этой массы лиц, точно призрак, и в удел ей достается одна грязь, одни страдания… Смеешься, правда, часто, но ведь смех этот вынужденный… он вызывается не радостью, не осуществлением надежд, — он искажен горькой гримасой негодования, жесткой судорогой сарказма… Ничего нет ужаснее и жальче этого смеха… от него сохнет и черствеет душа… Уж лучше, если бы я могла плакать… А впрочем, не знаю… И затем, — к черту все!.. Будь, что будет…

Ничего здесь не случается… никогда ничего… И я не могу с этим свыкнуться. Труднее всего выносить мне эту окаменелость, это однообразие… Хотелось бы уехать отсюда… Уехать?.. Но куда, как?.. Не знаю и остаюсь!..

Барыня нисколько не меняется: все такая же недоверчивая, педантичная, сухая… никогда ни одного порыва, ни одного непосредственного движения, ни одного проблеска веселья на окаменелом лице…

Барин ведет обычный образ жизни, и по некоторым данным я имею основание думать, что он мстит мне за мою суровость, хотя месть его не опасна… После завтрака, он одевает высокие сапоги, берет ружье и отправляется на охоту; в сумерки возвращается, разоблачается без моей помощи, и в девять часов ложится спать… Он все такой же увалень, комичный и безличный… Толстеет… Как могут богатые люди вести такую скупую жизнь?.. Иногда я спрашиваю себя относительно барина?.. На что бы он мне был нужен?.. Денег у него нет; удовольствия тоже вряд ли от него много… Разве только, что барыня не ревнива!..

Ужаснее всего в этом доме, это тишина… Я совершенно не могу к ней привыкнуть… И все же, несмотря на это, я привыкаю ходить на цыпочках, «летать по воздуху», как говорит Жозеф… Часто, среди мрачных стен этих темных коридоров, я кажусь сама себе каким-то призраком, привидением… Я задыхаюсь здесь… И все же живу!..

Единственное мое развлечение, это отправляться в воскресенье, после обедни, к г же Гуэн, содержательнице бакалейной лавки. Чувство гадливости отталкивает меня от нее, но скука пересиливает, и я иду…

Там, по крайней мере, встречаются, собирается народ… Сплетничают, гогочут, шумят, потягивая стаканчики смородинной… Все-таки какая-то иллюзия жизни… И время проходит… Прошлое воскресенье я не встретила там одной постоянной посетительницы с крысиной мордочкой и гноящимися глазами… Осведомляюсь…

— Ничего… пустяки… — отвечает бакалейщица тоном, которому она старается придать оттенок таинственности…

— Значит, она больна?..

— Да… но это сущий пустяк… Через два дня уже ничего не будет…

И мадемуазель Роза смотрит на меня испытующим взглядом, точно говоря:

— А! Видите! Это женщина очень опытная…