Дневник горничной

Жозеф пожал плечами, и спокойно произнес:

— Я хочу, Селестина, чтобы все было по честному, по хорошему… Это, кажется, видно.

Затем подошел, взял меня за руки, сжал их так, что я застонала от боли, и прошептал:

— Я мечтаю о вас, Селестина, о вас в маленьком кафе… Вы во мне всю кровь зажгли…

И так как я, озадаченная этим признанием, оставалась безмолвной и смущенной, то продолжал:

— И еще… может, там и больше пятнадцати тысяч франков… может, даже больше восемнадцати тысяч… Неизвестно, сколько там набежало процентов… Да еще вещи есть… вещи… драгоценности… Слушайте, вы там будете жить царицей, в маленьком кафе…

Он сжал меня в мощных тисках своих объятий… И я почувствовала, как все его тело дрожит от сдерживаемого желания… Если бы он захотел, он мог меня взять, задушить, без малейшего сопротивления. И продолжал развивать мне свой план:

— Маленькое уютное кафе… чистенькое… новое, блестящее… А у конторки, за стеклом хорошенькая женщина, в эльзасском костюме, в шелковом корсаже… с широкими бархатными лентами… Идет, Селестина?.. Подумайте-ка… Мы еще об этом потолкуем на днях… потолкуем…

Я ничего не находила сказать… Ничего, ничего, ничего!.. Я была ошарашена этой новостью, которая мне и во сне не снилась… И в то же время я не чувствовала ненависти, отвращения к откровенному цинизму этого человека… Жозеф повторял теми же устами, которые целовали кровавые раны маленькой Клары, обнимая меня теми же руками, которые душили, стискивали, убивали ее в лесу.

— Мы еще потолкуем… я стар… я безобразен… возможно… Но чтобы устроить женщину, Селестина… запомните это хорошенько… я ни за чем не постою… Мы еще потолкуем…

Устроить женщину! Есть же такие несчастные! Что это — угроза?.. Или обещание?

Сегодня Жозеф по обыкновению молчалив… Можно подумать, что между нами вчера ничего не произошло… Уходит, приходит, работает… ест… читает газету… как всегда…. Я смотрю на него, и мне хочется его возненавидеть… хочется, чтобы он показался мне таким отвратительным, чтобы я навсегда от него отшатнулась… Но этого нет… Ах! как это все странно!.. Этот человек наводит на меня дрожь… но отвращения к нему я не чувствую… И это тем больше меня изумляет, потому что теперь я убеждена, что это он убил, изнасиловал маленькую Клару в лесу!..

X

3-го ноября.

Ничто не доставляет мне такого удовольствия, как прочесть в газетах имя особы, у которой я когда-то служила. — Сегодня утром, я более, чем когда либо, испытала это удовольствие, прочтя в «Petit Journal», что Виктор Шариго выпустил новую книгу, наделавшую много шуму, от которой все в восторге… Книга называется: «От пяти до семи»… Успех ее — сенсационный… В газете говорится, что это — ряд этюдов из светской жизни, блестящих и хлестких, под внешней легковесностью которых, однако, скрыта глубокая философия. Воздавая похвалы его таланту, газета восхваляет также Виктора Шариго за его изящество, элегантность, блеск салона… Ах! я могу многое рассказать о его салоне… В продолжение восьми месяцев я служила горничной у Шариго, и полагаю, что еще никогда не видала подобных уродов… Впрочем, Бог знает!

Весь свет знает имя Виктора Шариго. Он выпустил целый ряд нашумевших книг. Наиболее известные это — «Их Подвязки», «Как они спят», «Колибри и Попугаи», «Сентиментальные Бигуди». — Он чрезвычайно умный человек, страшно талантливый; все несчастье его заключается в том, что успех и состояние достались ему слишком легко. В начале карьеры он подавал громадные надежды. Все были поражены его необычайной наблюдательностью, его мощным сатирическим дарованием, беспощадной, меткой иронией, глубоко задевавшей смешные стороны человека. У него свободный, широкий ум, для которого все светские условности — ложь и холопство, благородная и проницательная душа, которая, вместо того, чтобы сгибаться пред унизительными предрассудками, смело направляется к возвышенному идеалу. По крайней мере так изображал мне Виктора Шариго один из его друзей, художник, ухаживавший за мной, к которому я иногда ходила, и от которого заимствовала вышеприведенные мнения и нижеследующие подробности относительно жизни и творчества этого знаменитого человека. Изо всех уродливостей, бичуемых им, Шариго особенно облюбовал снобизм. В своих пламенных речах, еще более чем в книгах, он отмечал в нем черты моральной трусости, интеллектуального ничтожества, клеймил беспощадно с определенной философской точки зрения, меткими, ядовитыми эпитетами, которые затем разносились по всем перекресткам Парижа, делаясь своего рода классическими выражениями… Можно было составить изумительную характеристику снобизма из впечатлений, набросков, силуэтов, явившихся результатами его оригинального неустанного творчества… Казалось, уж если кто застрахован от этой нравственной заразы, свирепствовавшей в салонах, — это Виктор Шариго, лучше всех снабженный великолепным противоядием — иронией… Но человек весь состоит из неожиданностей, противоречий, непоследовательности и сумасбродства…