Дневник горничной

Лишь только его коснулись ласки успеха, как затаенный в нем сноб, почему он и изображал его с такой силой, — проснулся и загорелся, как снаряд, которого коснулся электрический ток… Он стал бросать знакомства, сделавшиеся для него обременительными или компрометирующими, оставляя только те, которые, по их признанным талантам или по своим положениям в прессе, могли быть ему полезны. Одновременно с этим, он с ожесточением занялся своим туалетом и модой. Он появился в сюртуках самого рискованного покроя; носил воротники и галстуки 1830 года, бархатные жилеты с невероятными вырезами, кричащие брильянты; вынимал из металлического инкрустированного дорогими камнями портсигара сигаретки, обернутые в кредитки… Несмотря на все это, однако, он с своей тяжеловесностью, неуклюжестью, толщиной и вульгарными замашками, оставался все тем же увальнем, овернским мужиком, каким был… Он слишком недавно перенесся в этом элегантный мир и сколько он ни изучал самые изысканные образцы парижского шика, ему не удавалось добиться этой легкости, гибкости и изящества, которые он — и с какой свирепой завистью — наблюдал у завсегдатаев клубов, скачек, театров и ресторанов. Он изумлялся, потому что, в конце концов, он заказывал только у самых известных портных, знаменитых бельевщиков и первых сапожников… Рассматривая себя в зеркале, он минутами приходил в отчаяние от своей наружности.

— Сколько бы я ни напяливал на себя бархату и шелку, у меня всегда вид чучела. Что-то не так…

Что касается г-жи Шариго, которая до этих пор одевалась со скромным вкусом, она тоже начала облекаться в кричащие сногсшибательные наряды; стала носить чересчур рыжие волосы, слишком крупные брильянты, слишком шуршащие шелка, и приобрела вид прачечной королевы и величественность балаганной императрицы… Над ней много и жестоко смеялись. Знакомые, пораженные этим соединением роскоши с безвкусием, мстили Шариго, говоря о нем с сожалением:

— В самом деле ему не везет…

Благодаря удачным подходам, бесконечным манерам и бесчисленным пресмыканиям, им удалось, наконец, пролезть в «высший свет» — к еврейским банкирам, венесуэльским герцогам, бродячим эрцгерцогам и престарелым дамам, помешанным на литературе, сводничестве и Академии… И они уже больше ни о чем не думали, как о поддержании этих новых знакомств и приобретении других, еще более желательных и недосягаемых, еще, и снова еще.

Как-то раз, чтобы отделаться от приглашения одного скромного знакомого, с которым он еще поддерживал сношения, Шариго написал ему следующее письмо: «Мой милый друг, мы в отчаянии. Извини, но мы не можем сдержать слова на понедельник. Мы только что получили, на этот же день, приглашение обедать у Ротшильдов, — это в первый раз… Ты понимаешь, что мы не можем отказаться. Это было бы для нас огромным огорчением… К счастью, я знаю твое доброе сердце. Я уверен, что ты не будешь на нас сердиться и разделишь нашу радость и гордость».

В другой раз он рассказывал, как он покупал виллу в Довиле:

— Я не знаю, в сущности, за кого они нас там принимали… Кажется, за журналистов, за каких-то богем… Но я им показал, что у меня есть нотариус…

Постепенно он удалил от себя всех друзей молодости, друзей, присутствие которых постоянно напоминало ему его прошлое, служило живым доказательством социальных зол: литературы и труда. И умудрился также потушить в себе пламя, которое иногда озаряло его ум; окончательно заглушил проклятый рассудок, внезапные просветы которого он с ужасом ощущал в себе иногда, будучи уверен, что он уже навсегда умер. Его уже не удовлетворяли приемы у других, ему хотелось, в свою очередь, принимать у себя. Предлогом для обеда явилось новоселье в небольшом отеле, который он приобрел в Отейле.

Я поступила в дом как раз в момент, когда Шариго, наконец, решились дать этот обед. Это должен был быть не один из тех интимных, веселых и простых обедов, которые в течение нескольких лет придавали такое обаяние их дому, но настоящий шикарный обед, напыщенный, замороженный, на который официально приглашались несколько знаменитостей литературно-артистического мира и несколько светских звезд, не очень высокого полета, но достаточно ярких, чтобы погреться в лучах их славы…

— Трудно, — говорил Виктор Шариго, — обедать не вне дома, — а дома, у себя…

И после долгого размышления по этому поводу он предложил:

— Ну, так вот что!.. Я думаю, что мы пригласим только разведенок с их любовниками. Нужно же с чего нибудь начать… Между ними есть очень приличные, о которых католические газеты отзываются с большим уважением… Потом, когда круг наших знакомств расширится и сделается более изысканным, тогда мы их выставим.

— Верно… — одобрила г-жа Шариго. — В данный момент важно отобрать все, что есть интересного из разведенок… Наконец, чтобы там ни говорили, развод создает положение.

— По крайней мере у него то достоинство, что он уничтожает адюльтер, — зубоскалил Шариго. — Адюльтер… старая штука… Теперь только товарищ Бурже верит в адюльтер…

На что г-жа Шариго возразила раздраженным тоном: