Дневник горничной

— Оттенок… — говорил виконт Лайрэ, спортсмен, клубмэн, игрок и шулер. — Все в этом… только посредством тщательного изучения оттенков можно определить, принадлежит ли человек действительно к высшему обществу или нет…

Мне казалось, что никогда еще не приходилось слышать подобной чепухи. Слушая их, я положительно чувствовала жалость к этим уродам.

Шариго ничего не ел, не пил, не говорил…

Хотя он не участвовал в разговоре, но все же чувствовал, как зловещая, огромная пошлость давит ему череп… В волнении и беспокойстве, бледный, как полотно, он наблюдал за обедом, стараясь поймать на лицах гостей ироническое или благоприятное выражение, и машинально, с возрастающим раздражением, несмотря на предупреждение жены, катал между пальцев огромные катышки из хлеба. На все обращенные к нему вопросы он отвечал рассеянным, равнодушным тоном:

— Конечно… конечно… конечно…

Против него восседала г-жа Шариго, затянутая в зеленое платье, сверкавшее зелеными блестками, с эгреткой из красных перьев в волосах; она наклонялась то влево, то вправо, и улыбалась, не произнося ни слова, такой неизменно-неподвижной улыбкой, которая, казалось, навсегда застыла у нее на губах.

— Что за дура! — думал про себя Шариго, — что за глупая и смешная женщина! И что она на себя напялила! Из-за нее завтра мы будем посмешищем всего Парижа…

В свою очередь г-жа Шариго думала под своей неподвижной улыбкой:

— Что за идиот, этот Виктор!.. Как он себя держит!.. Продернут нас завтра за его катышки…

Когда сюжет светской морали истощился, слегка коснулись любви, и затем перешли к старинным безделушкам. Здесь всегда одерживал верх юный Люсьен Сарторис, у которого были удивительные редкости. Он славился, как очень искусный и известный находчивый коллекционер.

— Но где вы находите все эти чудеса?.. — спросила г-жа Де-Рамбюр.

— В Версали… — отвечал Сарторис. — У сантиментальных канонисс и поэтических вдовушек… Нельзя себе вообразить, сколько у этих старых дам скрывается сокровищ…

Г-жа Де-Рамбюр не унималась:

— Что же вы делаете, чтобы заставить их продать?

Циничный, изящный, выпрямляя свой стройный стан, юноша ответил, явно рассчитывая всех поразить:

— Я за ними ухаживаю… А затем упражняюсь с ними в противоестественных отношениях…

Его смелость вызвала легкий крик удивления, но так как Сарторису прощалось все, то все стали смеяться…

— Что вы подразумеваете под противоестественными отношениями?.. — спросила иронически, с некоторой тяжеловесной игривостью, баронесса Гогштейн, любившая скабрёзности.

Но в эту минуту Кемберлэй бросил на Люсьена Сарториса выразительный взгляд, и последний умолк… За него ответил Морис Фернанкур, который, наклонясь к баронессе, произнес глубокомысленным тоном:

— Это зависит оттого, с какой стороны Сарторис помещает объект…

Физиономии присутствующих прояснились… Ободренная успехом, г-жа Шариго, задававшая Сарторису недвусмысленные вопросы, против которых он протестовал очаровательными жестами, громко воскликнула:

— Значит, это верно?.. Вы значит?..

Эти слова произвели впечатление ледяного душа. Графиня Фергюс взволнованно замахала веером… Все смотрели друг на друга с смущенными, сконфуженными лицами, на которых, впрочем, заметно было сильное желание расхохотаться. Шариго, опершись локтями на стол, сжав губы, побледневший, с выступившим на лбу потом, яростно катал хлебные шарики, комично вытаращив глаза… Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы Кемберлэй, воспользовавшись этим затруднительным моментом, не начал рассказывать о своем последнем путешествии в Лондон…

— Да, — говорил он, — я провел в Лондоне упоительную неделю, и я присутствовал, милостивые государыни, при единственном в своем роде событии… на обеде, который давал своим друзьям великий поэт Джон Жиотто Фарфадетти, в честь бракосочетания с женой своего дорогого Фредерика-Оссиана Пингльтона.

— Как это должно было быть восхитительно! — томно воскликнула графиня Фергюс.

— Вы не можете себе представить… — отвечал Кемберлэй, взгляды, жесты которого, и даже орхидея в петлице фрака, выражали самый пламенный экстаз…

И продолжал:

— Вообразите себе, мой милый друг, обширную залу, светло-голубые стены которой украшены павлинами, белыми и золотистыми павлинами… Вообразите овальный малахитовый стол, причудливой и восхитительной формы… На столе несколько наш, где гармонически перемешаны желтые и лиловые конфеты, а посредине огромная ваза из розового хрусталя, наполненная канакским вареньем… и больше ничего… Одетые в длинные, белые туники мы медленно проходим один за другим перед столом; берем на кончики наших золотых ножей немного этого таинственного варенья, затем подносим к губам… и только…

— О! я нахожу это необыкновенно трогательным, — вздохнула графиня… — чрезвычайно трогательным!..

— Вы не можете себе представить… Но самое трогательное… что, действительно, превратило это ощущение в глубокую душевную драму, наступило, когда Фредерик-Оссиан Пингльтон спел нам поэму о бракосочетании своей жены со своим другом… Я не знаю ничего более трагического, ничего более сверхчеловечески-прекрасного…