Дневник горничной

На другой день он и не заикался о моих деньгах, я же не хотела ему напоминать. Мне было приятно сделать ему что-нибудь… Я понимаю, что существуют женщины, убивающие себя работой, женщины, которые предлагают себя по ночам на тротуаре прохожим, женщины, которые воруют, совершают преступления… чтобы достать немного денег и побаловать любимого человека. Не знаю, впрочем, чувствовала ли я именно то, о чем говорю?.. Увы, я сама не знаю… Бывают моменты, когда я чувствую себя перед мужчиной такой слабой… ничтожной… безвольной, трусливой и подлой… Ну! да… подлой!..

Барыня не замедлила переменить свое отношение ко мне. Вместо прежней любезности, она стала суровой, требовательной, придирчивой… Я превратилась у нее в дуру… ничего порядочно не делала… сделалась неловкой, неряхой, скверно воспитанной, забывчивой, воровкой… И ее тон, вначале товарищеский, задушевный, теперь сделался ядовитым, и злым. Она отдавала мне приказания отрывистым, уничтожающим тоном… Конец всем совещаниям относительно тряпок, кольдкрема, пудры; конец тайным признаниям и интимным объяснениям, неловким до того, что в первые дни я задавала себе вопрос, не страдает ли барыня влечением к женщинам?.. Конец этой двусмысленной дружбе, которая, как я чувствовала раньше, была не искренней, и от которой я потеряла к ней уважение. Я считала ее причиной всех явных и тайных безобразий этого дома. Случалось, что мы с ней сцеплялись, как торговки, угрожали друг другу уйти, бросали обвинения, точно грязные тряпки…

— За что вы принимаете мой дом?.. — кричала она… — Вы что здесь, у публичной женщины, что ли?..

Нет, ведь это нахальство!.. Я отвечала:

— Да! ваш дом, действительно, опрятное место… Вы можете этим похвалиться… Да и вы сами… Ну-ка поговорим… поговорим!.. Вы тоже опрятны… А барин — ваш?.. О! ла-ла!.. Думаете, что в квартале не знают, кто вы такие… И везде в Париже… Да об этом повсюду кричат… Ваш дом?.. Дом разврата… Да еще другие такие бывают чище вашего…

Таким образом наши ссоры иногда превращались в самую неприличную ругань; мы говорили на жаргоне публичных женщин и тюрем… Потом вдруг все сразу стихало… Достаточно было, чтобы г. Ксавье воспылал ко мне хотя на мгновение… Тотчас снова начинались двусмысленные фамильярности, унизительное сообщничество, одаривание тряпками, обещания прибавок, умывания кремом Симон — посвящения в тайны изысканных косметик. Барыня барометрически соизмеряла свое отношение ко мне, с отношением г. Ксавье… Ее подарки непосредственно вызывали его ласки; охлаждение со стороны сына сопровождалось дерзостями со стороны матери… Я являлась жертвой и постоянно подвергалась беспокойным колебаниям, скачкам прихоти этого бессердечного и взбалмошного мальчугана… Можно было подумать, что барыне приходится подслушивать, подглядывать, чтобы быть постоянно au courant наших отношений… Но нет… У нее просто было какое-то порочное чутье… Она чуяла разврат сквозь стены, внутри, как собака чует в воздухе запах дичи…

Что касается барина, он прыгал среди всех этих событий, среди всех скрытых драм семьи, резвясь и повесничая, точно живчик… С утра он исчезал со своей мордочкой розового фавна, своими бумагами, портфелем, набитым религиозными брошюрами и похабными газетами. Вечером он снова появлялся, напичканный христианским социализмом… Походка его казалась утомленной, движения — томными, спина слегка согнувшейся, вероятно под бременем благодеяний, совершенных в продолжение дня… Каждую пятницу неизменно регулярно повторялась следующая шутовская сцена.

— Что там такое? — спрашивал он меня указывая на портфель.

— Пакости… — отвечала я, со смехом.

— Нет… забавные штучки…

И он давал мне их, постепенно подготовляя меня к финальному объяснению, а пока довольствуясь тем, что улыбался мне с видом соумышленника, щипал за подбородок и говорил, облизываясь:

— Хе!.. хе!.. Она презабавная, эта крошка…

Не обескураживая барина, я забавлялась его подходцами, давая себе слово при первом же подходящем случае поставить его на свое место.

Раз после завтрака я была очень удивлена, увидав его входящим в бельевую, где я одна предавалась печальным мыслям за своей работой. Утром у меня произошла с г. Ксавье тягостная сцена, впечатления которой еще не изгладились… Барин тихонько запер дверь, положил портфель на большой стол возле груды простынь, и подойдя ко мне, взял мои руки и стал их гладить. Веки его мигали и глаза вращались, точно у старой курицы на солнце… Можно было помереть со смеху…

— Селестина… — сказал он… — Мне больше нравится называть вас Селестиной… Это вам не обидно?

Мне стоило большого труда не расхохотаться…

— Да нет, барин… — ответила я, принимая оборонительное положение…

— Ну, Селестина… Я нахожу, что вы очаровательны… вот!

— В самом деле, барин?

— Обворожительны, даже… Обворожительны… Обворожительны!..

— О! барин…

Его пальцы оставили мою руку… блуждали по лифу, отягощенные желанием, и дотрагивались до моей шеи, подбородка, затылка мягкими, жирными прикосновениями…

— Очаровательная… Очаровательная!.. — шептал он…