Дневник горничной

Если ты одолжила мне эти 90 франков только затем, чтобы иметь право мне это сказать, то можешь взять их обратно… Возьми их…

Нет, нет… — вздохнула я, — вы отлично знаете, что не поэтому…

Ну хорошо, оставь же меня в покое!

Он скоро оделся и уехал, не поцеловавши меня и не сказавши мне ни одного слова на прощанье.

На другой день и разговора не было об отдаче взятых у меня денег, а я не хотела их просить. Наоборот, сознание, что у него есть что-нибудь от меня, доставляло мне удовольствие… И я понимаю, что есть женщины, которые убиваются за работой, женщины, которые продают себя ночью на улице всякому прохожему, женщины, которые крадут, убивают… и все это для того, чтобы добыть деньги и доставить удовольст-ние любимому человеку. И так чувствовала и я тогда, например… Было ли это на самом деле, так, как я теперь описываю? Увы, я ничего не знаю… Но есть моменты, когда я чувствую себя перед мужчиной такой мягкой, слабой, безвольной и такой глупой… ах, да… такой глупой!..

Барыня не замедлила изменить свое обращение со мною… Из милой и любезной, какой она была со мной до сих пор, она стала жесткой, требовательной, раздражительной… И я стала уже и глупой… Я никогда ничего, хорошо не делала… Я стала неловкой, грязной, плохо воспитанной, забывчивой, даже воровкой… И ее тон, такой мягкий, дружеский в начале, стал теперь резким и язвительным. Приказания она мне отдавала зло, унизительно… Кончились подарки, кольд-крем, рисовая пудра, доверительные беседы, интимные советы, такие странные, что в первые дни я спрашивала себя, да и теперь еще, нет ли у моей хозяйки противоестественных наклонностей… Кончена эта двусмысленная нечистая дружба, в которой, я хорошо это чувствовала, не было ни капли доброты и благодаря которой я потеряла уважение к моей хозяйке, приблизившей меня к себе настолько, что я ясно видела всю ее порочность и испорченность… И я стала груба с ней под влиянием всех явных и скрытых мерзостей этого дома. Дошло до того, что мы стали ссориться, как торговки, ругаясь самым грубым и грязным образом…

— За что вы принимаете мой дом? — кричала она… — Разве вы находитесь у публичной женщины?

Нет, как вам нравится эта дерзость?! Я отвечала:

— Он хорош, ваш дом… Вы можете им похвастать… А вы сами?.. Вы тоже хороши… А барин? О-о, ведь вас знают во всем квартале, во всем Париже! Везде говорят одно и то же о вашем доме… что это — публичный дом… И то… еще есть публичные дома, которые не так грязны и мерзки, как ваш дом…

Эти ссоры доходили до самых ужасных оскорблений, до самых пугающих угроз; это был словарь публичных домов и его обитательниц!.. И вдруг все эти сцены кончились, все успокоилось… Господин Ксавье опять вернулся ко мне, увы, ненадолго… Тогда возобновилась старая двусмысленная дружба; возобновилось постыдное сообщничество, подарки, обещания удвоить жалованье, всякие косметические советы, посвящение в тайны самых утонченных духов… Барыня, точно по термометру, меняла свое поведение со мной сообразно с отношением ко мне господина Ксавье. Ее доброта следовала непосредственно за его ласками: холодность сына сопровождалась грубостью матери… Я была жертвой мучающих меня колебаний перемежающейся любви этого капризного и бессердечного мальчика… Можно было подумать, что барыня шпионит за нами, подслушивает у двери, так хорошо она знала все фазы, через которые проходили наши отношения… Но нет… В ней просто был силен порочный инстинкт, вот и все… Она чуяла порок сквозь стены, она угадывала его в людских душах… Так охотничья собака чует в воздухе отдаленный запах дичи…

Что касается барина, то он продолжал порхать посреди всех этих событий, всех этих скрытых домашних драм, всегда живой, веселый, очень занятый делами, циничный и забавный. По утрам он исчезал из дому со своим вечно розовым чисто выбритым лицом, своими бумагами и портфелями, наполненными благочестивыми, душеспасительными брошюрами и скабрезными газетами. По вечерам он опять появлялся, полный почтения к своей собственной особе, во всеоружии христианского социализма.

С замедленной походкой, с более округленными мягкими жестами, со слегка согнутой спиной — согнутой, без сомнения, под бременем добрых дел, совершенных им за день… Аккуратно, каждую пятницу повторялась почти без вариантов одна и та же забавная сцена.

Что здесь есть? — спрашивал он меня, указывая на свой портфель.

Гадости… — отвечала я со смехом.

Ну нет, просто забавные штуки…

И он мне их давал, поджидая, очевидно, подходящего момента, когда я буду хорошо подготовлена для объяснения. Пока же он довольствовался тем, что улыбался мне с плутовским видом, брал меня за подбородок и говорил, облизываясь:

— Прелесть, что за девочка!

Не отнимая надежды у барина, я забавлялась его маневрами и обещала себе воспользоваться первым же подходящим случаем, чтобы указать ему его место и проучить его хорошенько.