Дневник и воспоминания киевской студентки

Гораздо раньше обычного времени вернулась со службы И. В её учреждении внезапно, около 12 ч., был дан приказ эвакуироваться, и в течение часа все имущество было нагружено на подводы. Потом, при громком плаче и пожеланиях скорейшего возвращения со стороны служащих из местных девиц, все коммунисты, снабженные винтовками, пошли на фронт. (На следующий день некоторые из них снова появились в Р., но уже в качестве польских пленных).

Семья комиссара, все время недоверчиво относившаяся к слухам, продолжала повседневную работу, и вечером Д. предложила мне отнести вместе с ней шляпу, заказанную ей какой-то р[ечи]цкой модницей.

Мы пошли полями в сторону Днепра. Уже по дороге в ту сторону я слышала пулеметную стрельбу, но не придала ей значения, так как в этом районе часто упражнялись в стрельбе красноармейцы. Переходя через насыпь, мы видели уезжавший в Гомель, бронепоезд. Со станции доносились частые гудки. Но в боковых улицах было спокойно.

Заказчицей шляпы была хорошенькая беженка. Её мать пригласила нас отдохнуть и дала Д. за работу несколько фунтов телятины. В это время в комнату вошел её сын — мальчик лет 17-ти — 18-ти и поставил в угол винтовку. Мы разговорились. Молодой человек рассказал нам, что его старший брат — коммунист —сотрудник наркомвоена — пошел на фронт. Он сам не был в партии, но, будучи в призывном возрасте, обязан был эвакуироваться. Он твердо верил в непобедимость советская оружия. «Увидите», уверял он меня, «через несколько месяцев красные флаги будут развеваться над зданиями Варшавы. Она будет нашей». Мне стало невыразимо жутко. Я никогда не забуду этой чистенькой, приветливой комнатки с цветами на окне и иконами в углу, милой старушки и девушки, и этого мальчика с детски-круглым лицом и наивными глазами, который так твердо верил в победу большевизма.

И это был непартийный! Что же должен был говорить его брат? Я припомнила себе в этот миг всю р[ечи]цкую молодежь, знакомую мне. Все, даже дети бывших буржуев, сочувствовали коммунизму, сжились с ним. И с еще большим отчаянием я спрашивала себя как ужиться в этой стране, где от генералов и профессоров до солдат и гимназистов, все согласны с большевизмом.

Наконец, мы попрощались и ушли, пожелав юноше-воину многих побед.

На возвратном пути, мы слышали пулеметы еще ясней. Выстрелы шли со стороны моста, находящаяся в 3-х верстах от станции. Теперь было ясно, что идет бой. Вопрос был только в том, кто победить.

Дома нас встретили известием, что враг близко.

Стоявший около нас санитарный поезд отошел; ветеринары нагрузили лошадей; сарай со снарядами был пуст. Как раз неделю перед тем, в субботу, зная набожность местных евреев, большевики пригнали парию стариков и заставили их разгрузить целый вагон снарядов и отнести их в сарай. Нагрузили их теперь в пятницу вечером тоже исключительно евреи. Было ли это коммунистическое пренебрежение к буржуазным религиозным предрассудкам вообще или направлено специально против евреев? В Р. еще в 19 г. были недоразумения на этой почве. Когда мы приехали, я обратила внимание на то, что лучшая синагога занята под казармы. Комиссар объяснил мне, что это было сделано в виде наказания: в первые же дни вступления большевиков в Р. они заняли церковь и костел. Кто-то поехал в Гомель, обвинили еврейских коммунистов, христианские храмы освободили и заняли синагогу.

Но теперь и те, и другие коммунисты убегали.

Я села у окна, чтобы наблюдать за железнодорожными путями. Трескотня пулемётов доходила уже до нас. Со станции непрерывно неслись свистки.

Потянулся длинный поезд. Он был битком набить людьми. Шел он медленно, осторожно. Когда он приблизился к мосту, стрельба усилилась. И вдруг мы увидели, как полем понеслась в город толпа людей — мужчин и женщин —соскочивших с поезда, потеряв надежду прорваться. Их опасения были чрезмерны. Поляки объяснили нам потом, что пулеметами они задержать поездов не могли. Поэтому два товарных поезда прорвалось в Гомель. Их отступление прикрывал бронепоезд «Черноморец» — дар американцев Колчаку. Большевики, завладев им, переименовали его. В противоположность остальным советским бронепоездам, он был совершенно новый. Своим блестящим зелёным цветом он напоминал чудовище. Теперь в нем не видно было никого; казалось, что он сам двигается. Только наверху смело стоял матрос.

Сперва «Черноморец» шел совершенно тихо, но, проехав мимо нас, он открыл огонь, разогнавший польских пулеметчиков, и он свободно прошел через мост.

После его ухода началась орудийная стрельба. Большевики, вероятно, успели поставить орудия на левом берегу и стреляли в нашу сторону. Снаряды летали над деревянным домиком, и нас угнетала мысль погибнуть в минуту избавления. Но вскоре стрельба утихла и возобновилась только под утро.

А на рассвете мимо нас прошел первый польский солдат[56].

Варшава.

Июнь—август 1920 г.

Май 1921 г.