Дневник и воспоминания киевской студентки

Наиболее интересной их частью, последние месяцы, — были сводки армии труда. Я читала их с трепетом. Мне все мерещилось, что большевикам удастся кое-как организовать труд, и коммунистически режим укрепится. Положим, данных для таких предположений было мало: рядом с откровенными признаниями о неработоспособности 75% железнодорожного состава и призывами к увеличению труда, стояли такие сведения: «на станции X. 50 товарищей, проработав 8 час., нагрузили шпалами 2 платформы, причем тащили шпалы 200 сажен» и т.п.; в таких-то мастерских отремонтировали за неделю паровоз; там-то за месяц нарубили 20 сажен дров. Всё минимальные цифры, тысячная часть до-большевистской производительности.

Я могла воочию убедиться, как исполнялась эта работа. В те дни, когда по очереди служащие определённых учреждений должны были идти рубить дрова, таскать шпалы, грузить вагоны и т.п., являлись на службу лишь беспартийные, коммунисты регулярно блистали отсутствием.

4-го мая разнесся слух, что Киев уже взят. Нас это известие привело в ужас. Мы опасались, что поляки удовлетворятся правобережной Украиной и не захотят идти в глубь Белоруссии. У нас ничто не предвещало близкого отступления. Большевики хозяйничали, как всегда. В первых числах мая они обложили «буржуев» новой данью: по дамскому и мужскому костюму с семьи. Повторялись знакомые киевские сцены: несколько солдат и милиционеров врывалось в квартиры, рылось в шкафах и сундуках, выбирая самую лучшую и дорогую одежду. 6-го мая я зашла по делу в городскую милицию и увидела там груды реквизированных костюмов, в которых рылись милиционеры, выбирая себе то, что каждому наиболее нравилось.

В ту минуту, когда они были заняты этим делом, в комнату влетел один из их товарищей. Он держал в руках новейший номер газеты и, запыхаясь. прочел нам телеграмму о назначении генералов Брусилова[54], Поливанова[55] и многих других командующими советскими красными армиями. Сбежалась с криками удивления вся милиция.

Мне тоже хотелось кричать, но от ужаса. Брусилов и Поливанов на советской службе! Лучший генерал и лучший военный министр! Я уже видела непобедимые красные армии, заливающие всю Европу. Р-скиe буржуи, которым я принесла это потрясающее известие, не хотели верить мне. Один из них с недоумением спрашивал: «Но что будут делать Брусилов и Поливанов в этой босяцкой компании?» Мы ломали себе головы над тем, что могло побудить их стать во главе советских армий. Угрозы ли большевиков? ненависть ли к полякам? та любовь к родине, которая заставляет сражаться за нее, даже, когда она жестока? Может быть, и они согласны с большевизмом — эти царские генералы? Незадолго до того советские газеты сообщали, что проф. Тимирязев сказал, что не то он счастлив умереть под властью Ленина, не то счастлив оставить своего сына под той же властью.

Вечером того же дня у меня было заседание лекционной комиссии. По дороге я узнала, что видели поляков в деревне Х., в 40 верстах от нас, но я отнесла это известие к слухам.

На заседании было человек 7—8: учителя местной гимназии, военный врач; кроме товарища председателя наробраза — все беспартийные. Работа не клеилась. Мне заявили, что неудобно было предоставлять читать лекции по истории беспартийным, ввиду нежелательного освещения фактов.

Спорила я слабо; во-первых, я надеялась, что до лекций не дойдет, во-вторых, была занята рассматриванием своих новых знакомцев. Это были типичные представители местечковой русской и еврейской интеллигенции. Видно было, что большевизм им не по душе, но, вместе с тем, они недовольны и всем иным, поэтому не прияв ни того, ни другого, вечно сидят между двух стульев, справедливо вызывая недоверие представителей обоих течений.

7-го мая родители с утра пошли с комиссаром на вокзал. Они хотели поехать в Гомель за семейными бумагами, захваченными во время обысков. Еще до их ухода началось необыкновенное движение поездов товарных и бронированных. Мы поняли, что началась эвакуация.

Около 10 ч. родители с комиссаром пошли на вокзал. Но часа через полтора комиссар вернулся, и, в то время, когда он подходил к дому, мимо наших окон прошел поезд в Гомель. Комиссар со смехом указал на него и сказал мне: «Поехали наши!» На мой вопрос, почему он остался, он сказал, что должен был за чем-то забытым вернуться домой, опоздал на этот поезд и поедет следующим. Не зная о том, что творилось на вокзале, я не беспокоилась. Вдруг, через час вернулись родители, с отчаянием рассказывая, что их не пустили в поезд. Они вынесли впечатление, что эвакуация идет очень медленно, и они бы успели съездить в Гомель и вернуться.

Еще через несколько часов, мы благодарили нашу счастливую звезду за то, что родителям не удалось попасть в поезд. Но и теперь не понимаю, к чему был очевидный план комиссара погубить нас, отправивши часть семьи в Гомель. Он, по всей вероятности, узнал на вокзале о неминуемом занятии Р., хотел сам остаться, но почему-то добивался отъезда родителей.