Дневник и воспоминания киевской студентки

В тюрьме отношения были идиллические; нас пускали в камеру, где всегда сидело человек пятнадцать (иногда и больше). Дело в том, что заключение в тюрьму теперь заменило у большевиков такие меры как выговор, замечание.

Сидели поэтому офицеры, напр[имер], начхоз местной дивизии (57-ой); сидели солдаты-дезертиры; сидел богатый мужик, владелец нескольких усадеб в Р. Он отказал стоявшим у него красноармейцам в провизии, и те донесли на него, как на «кулака». После решения суда нам вещи вернули, но по выбору милиции. С[имановск]ий сам отбирал их, старательно отделяя все старое для нас, а новое для собеса. Возвращали все, согласно декрета, по числу членов семьи, причём решили, что мужчины в простынях не нуждаются. Впоследствии, уже при поляках, я видела на девочке платьице из нашей полотняной скатерти в цветных разводах, а в наробразе слышала рассказ какой-то фребелички[53], как на её глазах резали белье на куски.

Мы не знали, как доставить домой возвращенные чемоданы. Пришлось еще просить начальника милиции о письменном разрешении, так как во всей России нельзя перевозить по улице частного имущества; затем трудно было сговориться о цене (у нас совсем почти не было денег) за перевозку, но тот самый старичок-извозчик, который увез наши вещи, из жалости, задаром доставил их обратно.

Нам обещали на следующий день освободить отца и комиссара, но прибыл из Гомеля чекист с приказом доставить их туда. Мать и сестра решили поехать вместе с ними, но им не выдавали пропусков. Местный комендант, бывший царский офицер, кричал, топал ногами и на все мольбы отвечал, что не позволить буржуям разъезжать. Хуже всего было то, что мы во время обысков лишились всех документов и не решались ехать и без паспортов, и без пропусков, опасаясь новых арестов. Видно было, что р[ечи]цкие власти боялись наших жалоб в Гомеле и не хотели нас выпустить. При мне помощник начальника милиции кричал по телефону коменданту: «Вы не смеете давать пропуск N.!»

Наконец, сжалился сам начальник милиции и выдал временный вид на жительство. И комендант переложил гнев на милость, обещал пропуск на завтра.

Отца и комиссара увезли вечером того же дня. К ним присоединили, по неизвестной причине, Н., пришедшего проведать их на вокзале. Когда мы принесли отцу чистое белье и одежду, один из солдат, карауливших его, стал уговаривать нас, не давать ему ничего с собой. Было страшно тяжело, так как мысли этого доброжелателя были ясны: он опасался, чтобы хороший костюм не был причиной расстрела. Действительно, при отце в Гомеле расстреляли без всякого суда молодого поляка, и сейчас же после расстрела чекисты появились в его одежде, а у одного блестело на пальце кольцо расстрелянного.

На следующий день поехали мать с сестрой. Благодаря протекции коменданта станции, они поехали под охраной солдата, но в товарном вагоне. Пассажирских вагонов на этой линии совершенно не было. Только раз один из комиссаров проехал в трех вагонах первого класса на него одного.

После отъезда родителей мы ожидали известия о наихудшем, но через четыре дня, как раз в первый день христианской Пасхи, все вернулись.

Как удалось отцу и комиссару освободиться, нам до сих пор непонятно. Кто за них вступился? почему их не преследовали? Мы об этом и не расспрашивали. Моя мать была у некоторых влиятельных лиц, (не-коммунистов, так как таковых мы не знали), но навряд ли эти люди, сами вечно напуганные, могли чем-нибудь помочь.

Всем Гомелем трясли тогда два брата Нахамкины — сыновья известного всему городу вора. Их отец умер незадолго до того. Последние месяцы жизни, он был в большом почете. Его лечили лучшие врачи, весь город о нем заботился. Хоронили его торжественно; на похоронах были делегации от всех учреждений.

Один гомелец рассказывал, что секретарем ревкома был его бывший полуграмотный кучер, который при встречах со своим бывшим хозяином мялся и иногда величал его барином.

Гомельская чека была куда хуже р[ечи]цкой тюрьмы. Сыпнотифозные лежали в одной камере со здоровыми. Арестованных, даже женщин, избивали до потери сознания. Пищи совсем не выдавали. Освободили отца и комиссара под расписку: они обязались не покидать Р., так что теперь надо было бросить всякую мысль о выезде.

Они так спешили домой, что не взяли пропуска и из-за этого чуть не были снова арестованы гомельской железнодорожной чека.

По дороге в поезде они завязали знакомство с красноармейцами, недавно вернувшимися из Франции. Это были солдаты из тех двух корпусов, которые еще при царском режиме были посланы во Францию. Все были ярыми коммунистами и ненавидели французов.