Дневник и воспоминания киевской студентки

Милиция только этого и добивалась. Но она еще не достигла своей цели: — не добралась до наших драгоценностей. Чтобы найти их, нас еще пять раз обыскивали, то день за днем, то через день. Милиционеры давали советы отрывать полы (этого не сделали, но, кажется, только этого), рыться в золе, в мусоре. Милиционерами были солдаты местного гарнизона, они все относились к нам враждебно. Только один из них, молоденький мальчик еврей, сам помог спрятать последний узел, который хотел забрать Н.

Мужчины тем временем сидели в уездном арестном доме, где было невыносимо грязно, и вся пища арестантов состояла в полуфунте гречневого хлеба в день.

Но мы могли им приносить пищу и видеться с ними. Два раза в день мы носили им судки с едой; приходилось ходить по свежевспаханным полям. Часто во время этих прогулок мы слышали отдаленные артиллерийские выстрелы. При каждом выстреле молили о внезапном польском налете; в таком случае могла быть надежда, что арестантов выпустят или забудут увезти. Дома нас ждали обыски. Последний был самый страшный. Оба чекиста озверели от неудачных попыток найти драгоценности. Они пришли к нам, когда дома были лишь мы с Н. Вещей совсем почти не осталось, но они снова открывали все коробки, перетряхивали постель, щупали подкладки, муфты, шляпы. У нас работал Н[овиков]. K[рупецк]ий тем временем ухаживал за С. и Д. Наконец, Н[овик]ов заявил, что сделает нам нательный; то есть личный обыск. Но это возмутило даже К[рупецко]го; он решительно запротестовал, и Н[овиков] должен был ограничиться ощупыванием.

Не найдя ничего, они стали полушепотом совещаться о том, как задержать на улице и обыскать мою мать и И. Перед уходом они заявили нам, что скоро прибудут из Гомеля ищейки, которые узнают, где что закопано.

Тогда (слишком поздно) мы решили искать защиты, хотя бы у самих большевиков.

Кто-то слышал, что вследствие больших «злоупотреблений», происшедших при конфискации нашего имущества, расследование дела было поручено госконтролю.

На следующий же день мы пошли туда. Как мы обрадовались! Оказалось, что местный государственный контроль является убежищем буржуев); бывшие купцы, юристы, чиновники пошли туда, чтобы считаться на советской службе. После двухмесячного общения с коммунистами, мы снова увидели своих. Они были милы, любезны, сочувствовали нам, но помочь были бессильны. Посоветовали обратиться к товарищам Василевецкому и Можейке — влиятельным членам исполкома.

Пошли в исполком. Он находился в особняке, сохранившем следы былого великолепия. Пришлось ждать довольно долго, пока товарищ В[асилевецкий], наговорившись досыта по телефону, обратился к нам. И он уже знал о нашем деле, но не мог ничем помочь буржуям, «у которых было найдено несколько дюжин чулок и перчаток и столько носильного и постельного белья». Все это должно было быть конфисковано. На наши робкие протесты, он заявил: «Больше двух смен белья на человека не полагается. Я сам имею 2 рубахи и ношу каждую по 2, 3 недели».

С этим гигиеническим предписанием мы ушли. В[асилевецкий] производил впечатление честного, но глупого малого, почерпнувшего все свое мировоззрение в полудюжине брошюр.

На следующий день моя мать и И. пошли ко второму нотаблю — Можейке. Это был поляк-реэмигрант из Америки, имевшей на него хорошее влияние, хотя бы в отношении манер.

В Р. было довольно много таких реэмигрантов, так как Можейко говорил по-английски с несколькими своими товарищами.

Его, видно, тронули наши жалобы, так как он сказал, что это «чёрт знает что такое» и «что эти безобразия надо прекратить».

Тем временем слухи о нас распространялись и, в изукрашенном виде, докатились до Брянска. Там, как нам передавали, рассказывали, что была раскрыта шайка контрреволюционеров и польских шпионов, у которых нашли пуд золота (золотые серьги С., предмет вожделений Лившица и причина всех наших несчастий). Всполошились и в Гомеле, где чека, вероятно, позавидовала добыче своих р[ечи]цких коллег. Поэтому, желая поскорей замять дело, нас судила р[ечи]цкая «тройка» — Вас[илевецк]ий, М[ожейк]о и Симановский, тоже «сотрудник» уездной милиции, бывший ломовик, известный на весь уезд вор.

Они были чрезвычайно милостивы; постановили часть вещей нам вернуть и мужчин, за отсутствием состава преступления, освободить. Но они опоздали. В дело вмешались Гомель и местная железнодорожная чека; мы жили на земле, принадлежащей железной дороге и потому входили в её ведение. Два железнодорожных чекиста пришли к нам справиться об обидах, нанесенных нам милицией, но начали они с того, что тщательно перерыли весь дом. Впрочем, были вежливы, пили чай и расспрашивали о деникинцах, с интересом рассматривали деникинские деньги.

Наконец, двух мужчин выпустили; остались в тюрьме комиссар и отец.

Мы по-прежнему носили им два раза в день пищу, так как никому нельзя было её доверить: М. раз взялся отнести несколько котлет и съел все сам по дороге.