Дневник Л. (1947–1952)

И под какофонию долетающих отовсюду звуков, детских криков, радужных брызг волн на вершине высоченного колеса обозрения, установленного на берегу моря, откуда открывается вид на огромный город, построенный на песке, он берет мои ладони в свои и гладит их, наконец-то. Он поглаживает мои руки, мой затылок, мою шею, дотрагивается пальцем до моих губ, отчего они приоткрываются. Я смотрю на него, и мои глаза закрываются в ожидании поцелуя. Да, так, мне кажется, это должно происходить, к тому же, у меня не получается сдержаться. Я жду, колесо крутится, но ничего не происходит. Принц-пианист, наверное, испугался. Я тоже внезапно начинаю бояться – а вдруг я разочарую его? Мне стыдно, что я раскрыла себя. Может, в его глазах я лишь пацанка. Я докажу ему, что нет. Пока он этого не знает. Колесо продолжает вертеться, и я стараюсь не смотреть на принца-пианиста, комментируя все подряд, чтобы скрыть истинные мысли. Пара мгновений – и мы уже на земле, нужно выходить из кабинки.

Ох, как же я его хочу! Как легко, оказывается, влюбиться, разве нет? Хотеть любить и быть любимой, забыть о прошлых возлюбленных, забыть имена, лица и полностью отдаться настоящему и приближающемуся будущему. В этом ведь смысл жизни, и это не грустно, а как раз наоборот: в этом красота существования. В этой легкости, благодаря чему жизнь становится бесценной.

Я обруч из плоти, который увенчает однажды принца-пианиста. Меня возложат на него, и я его короную. Я его настоящая жизнь, а он – моя. О, он еще не знает об этом, но у меня есть предчувствие.

После прогулки по пляжу и немного погонявшись за мной босыми ногами в ледяной воде, он отвозит меня обратно в дом Клэра. В мягком послеобеденном воздухе витают вопросы. Пока мы поднимаемся по последним холмам, мне кажется, что я плаваю в оранжевых и розовых отблесках заката солнца. На горизонте всходит первая звезда – этакое хрупкое светило, висящее над каньонами. Насколько же удивительны здесь закаты! Принц-пианист говорит, что причиной тому – океан, что, задерживаясь в воздухе, мельчайшие капельки воды захватывают в заложники красноватый свет последних солнечных лучей. Принц-пианист так много знает! Остановив свою машину у ступенек дома, он чмокает меня в щеку. Мне бы хотелось, чтобы его поцелуй был поуверенней, но, наверное, я кажусь ему лишь девочкой-подростком, и он выгуливает меня, чтобы оказать любезность своему другу Клэру, у которого не хватает времени на такие вещи. До завтра? Я не знаю, возможно… Ну, почему бы и нет, если ты хочешь. Да, наверное. Я поправила волосы, чтобы выглядеть взрослее и поднялась по ступенькам крыльца, не оборачиваясь назад. Я слышу, как он снова заводит мотор и поворачивает к своей асьенде. Там его, наверное, ждут друзья и девушки постарше, с которыми он гуляет по вечерам.

У меня же право отлучиться есть только после обеда.

Это не совсем то, что я чувствовала к Станисласу, но я без ума от принца-пианиста. По-другому. Мне кажется, что с ним я наконец стану иной, взрослой. Я чувствую, что за всем этим – в ореоле, окружающем принца-пианиста, – скрывается жизнь, мало напоминающая ту, что была знакома мне прежде. Насыщенная и возбуждающая жизнь, одновременно богатая и бедная, где все сгорает дотла, где не знают сожалений.

Жизнь, в которой занимаются любовью, целиком отдавая себя другому, без эротических гримас и без сосания членов.

Внутри я натолкнулась на Клэра. Он весь вечер подозрительно смотрел на меня возбужденными глазами. Ночью он почти не дал мне спать, но меня это не волновало. Клэр был очень далек, и я – далека от всего этого. Может быть, он что-то почувствовал. Может, я прошептала фамилию, имя.

Принца-пианиста зовут Уилко.

* * *

Клэр целыми днями пишет и нервничает, разговаривая по телефону. Вечером, после ухода дневных гостей, приезжают ночные, и начинается всеобщая выпивка. Дневные люди очень вежливы и слушаются Клэра. Они говорят тихо, записывают что-то, зарисовывают. Клэр действительно работает на киностудии, это не было враньем. Ночные же люди кричат и поглаживают меня по заднице, лишь только им представляется такая возможность. Не женщины, конечно, но женщины даже хуже: завистливые, колючие и, как мешки, набитые под завязку восклицаниями вроде «О, мой Бог» – это выливалось из них, стоило только дамочкам раскрыть рот.