Дневник Л. (1947–1952)

Здесь не бывает зимы. Птицы никогда отсюда не улетают. Вечное лето удерживает их здесь. Может, от этого крылья у них раз за разом становятся короче, а маленькие лапки увеличиваются… В один прекрасный день у птиц отрастают руки, они начинают строить гнезда из деревянных бревен, а потом – из камня и с острыми крышами. Но все же это не приносит им удовлетворения, они смутно осознают, что они – птицы и рождены для того, чтобы вспорхнуть и улететь. Тогда они обращают взор на океан и принимаются строить корабли, машины и самолеты… и вдруг улетают вновь и больше не возвращаются. Где-то у них внутри хранится память о том, что они когда-то были птицами, свободными, парящими в воздухе, и что им следовало упорхнуть раньше, а вместо этого они дали запереть себя в мире вечного лета. Как бы там ни было, я ощущаю что-то подобное. Этот порыв у меня вот тут – в животе… Я очень старая птица… С другой стороны, я ощущаю и груз солнца – настойчивость большого города мечтаний, который призывает меня остаться здесь.

* * *

Наш первый раз после обеда. Первые часы настоящей любви. Принц-призрак приехал за мной. Значит, он любит меня. К счастью, дорога в машине заняла лишь десять минут, потому что я уже изнемогала от бесконечных прогулок и так надеялась, что он коснется моей щеки или руки. В асьенде его родителей темно и прохладно, как во всех асьендах, надо полагать. В центре патио, усаженного завядшими цветами, я взяла его за руку и поцеловала. Почти насильно. Я скользнула своими руками под его голубую рубашку: так сильно хотела ощутить его кожу. Теперь он здесь, во тьме, голый и покрытый потом, как и я. Я рассматриваю темные и блестящие от влаги волосы на его груди: они мне так нравятся. Каждый сантиметр его мускулистого тела, я люблю все это, пока могу. Мышцы у него длинные и блестящие, как у слишком быстро выросшего подростка. Молодой человек.

Время после обеда идет медленно. Минуты как часы. За окном припекает солнце: оно разрушает все. Даже через закрытые ставни солнечные лучи проникают в его спальню, будто догадываются, что тут происходит что-то интимное и глубокое. Это произошло – я с ним! Я снова Долорес, Долорес Гейз, и мы лежим с ним рядышком в одной постели! Наши прогулки и наши разговоры изменятся навсегда, и малейший взгляд примет иное значение!

Я все еще хочу его, и мы начинаем любить друг друга снова, это так легко. Стэн был прав: заниматься любовью – одно из величайших наслаждений в жизни, как есть мороженое или утолить жажду стаканом воды. Я хочу чувствовать его в себе и чувствовать, как из моего влагалища течет влага после занятий любовью, лишь бы заниматься любовью с ним. Впервые меня от этого не воротит. Я люблю его слюну, его пот, его сперму и голос, свет, который излучают его глаза, все, что связано с его телом и душой. Пока он не говорит ничего, лишь прикрывает глаза. Ангельская улыбка легонько искажает его губы, когда я признаюсь ему в любви.

Он не циничен,
Он не говорит похабных вещей.
Он как волк одиночка,
Мой тихий принц!

Я целую его. Я бы умерла, целуя его, если бы потребовалось. Да, если бы потребовалось умереть, потому что наша любовь запретна! Мы оба отдаем себе в этом отчет. Но здесь и сейчас нет тени Клэра: она осталась снаружи темной асьенды покойных родителей принца. Под солнцем, сжигающим все живое и воображаемое, тень хозяина замка стала маленькой и короткой. Видимо, жар светила способен сжечь и великанов.

* * *

Я ожидаю его в окружении медных кастрюль на кухне или иду на место нашей встречи на Уинфилд-роуд. Я живу лишь в предвкушении этих послеобеденных часов. Мне бы хотелось, чтобы они длились дольше, хотелось бы провести с ним ночь, но нельзя, это слишком рискованно. Я вру Клэру, мои выдуманные прогулки становятся все длиннее и длиннее. После он интересуется, что я видела. Знаю, что так он пытается подловить меня, мы оба это знаем. Поэтому я отвечаю, что ничего особенного не припоминаю. Вечером он снова дает мне пилюли, которые помогают бодрствовать, а затем и те, благодаря которым я засыпаю. Иногда, когда у меня сильно болит спина, он дает мне кодеин, и боль проходит. У него есть пара-тройка друзей медиков, которые выписывают ему все, что он пожелает. Я стала опасаться, что он станет давать мне больше лекарств. Я провожу ночи в смятении: порой мой сон раздроблен, порой – глубокий, как колодец. Однако таблетки нужны мне, чтобы вынести все это.

Марта помогает мне лгать. Она описывает мне свой район, знакомые ей и ее подружкам места: обсерваторию Гриффита и холмы Топанга… Она боится, что Клэр уволит ее, если узнает правду. А я странным образом совсем не испытываю страха. Я живу только ради наших встреч и поэтому жду на кухне с медными кастрюлями.

* * *