Дневник Марины Мнишек

Дня 11. Умер Симон Островский, пахолик пана Загорского, подскарбия[277] пана старосты саноцкого, и там же его, за городом, похоронили, где и Березаньского. За телом его не хотели пускать никого, кроме одного каплана и 4 товарищей. Из-за этого сильно наши “москву” ругали.

Дня 12. Стража тщательно присматривала за нами, а стрельцы снова присягали не передавать нам ни единой вести. Но там мужику присягнуть — все равно что ягоду проглотить. Приказано им также настрого следить, чтобы к нам никакие письма не доходили. И чтобы они не верили, если бы к ним самим какое письмо пришло от имени Дмитрия, так как его на свете нет.

Сам же воевода Салтыков, переехав за реку, там остановился на своем дворе, расставив слуг по дворам у въезда в город. И кто бы ни ехал из Москвы, сперва должен был представляться ему, а он уже с теми приставами приказывал провожать проезжавших, будь то через город, будь то на перевоз, наказав, чтобы ни с кем не разговаривали и чтобы даже чернь никого не видела.

В тот же день одного из сынов боярских, что нас охранял, схватив, послали в оковах в столичный город Москву. О причине мы не могли узнать, — если только не Венгрии, изменник, который убежал из Ярославля и прибыл к царю в Москву, либо туда, где в то время был царь, был причиной этого, оговорив его перед царем.

Дня 13. Множество различных вестей:

1-е, что Шуйский должен был отступить в Москву для обороны, не сдержав наступления сил другой стороны, но это была ложь;

2-е, что нас должны выслать из Ярославля и поставить на нашем дворе посла пана Малогощского, который, как говорили, уже за рекой, и это также ложь;

3-е, что нас голодом должны заморить из-за того, что якобы польское войско, в московскую землю вторгнувшись, уже около Смоленска нанесло ущерб огнем и мечом, но и это ложь.

Знать, эти слухи пошли, потому что за рекою провозили до 200 пленников, видно, донских казаков, которых они посчитали поляками. Они не знали и сами ничего определенного, ибо им по другому объясняли, нежели на самом деле было. А что им рассказывали, то они и нам говорили.[278]

А говорили, нарушая свою присягу. Наконец, узнав об этом, приставы запретили им с нами говорить. Вероятно, чтобы все знали об этом запрете, покупать у нас вещи и в дар брать всячески препятствовали. Но эти их уловки не помогли: стоило кому деньгу или кусок китайки[279]показать, наговорил бы он и на отца, только чтобы взять побольше обманом. Друг другу они по дороге немало всего рассказывали об уловках, как кто из них лучше притворился и нашего обманул, хвастались друг перед другом, а наши подслушивали иногда их общие разговоры.

Дня 24. Засовы и скобы к воротам и калиткам с улицы прибиты, пугают нас тем запором (чтобы мы об известиях не допытывались). Очень нас встревожили, особенно, когда там же у ворот один из наших сказал сыну боярскому: “В чем все же причина, что нас так притесняют, ибо нас тут целый год не запирали, а теперь уже под конец...” И когда это произнес — “под конец” — и тогда, кивнув, замолчал, будто говоря, что это лишь начало. Ведь до этого и голодом нас заморить хотели, грозясь перетаскать со двора, как выволокли татар, которых там также в тюрьме держали немалое время и уморили голодом. У нас думали, что это из-за неприятностей, которые им наши доставляли, понося, побивая, ругая и угрожая часто и громко, и другие досады причиняя.

[Раздел 9] Сентябрь