Дневник метаморфа

Он вспоминал библейские отрывки, неплохо знакомые с детства, и слова дядя Кроли: не рой другому яму, сам упадёшь, не будь ловцом — добычей станешь… Старый вохровец проклял его перед смертью, несомненно, мучительной, вот Алексей и превратился в презренное, гонимое животное, одержимое одним желанием — выжить.

Сперва он направился к колыбе, там тоже оставались нычки, а в них — оружие, в том числе транквилизаторы и сетевые мины, сухпайки с консервами и снаряга. Это всё даже в случае обыска за двойной стеной найти бы не смогли, и пусть хоть десять раз закроют станцию, вовнутрь он проберётся. Нулёвкой, конечно, воспользоваться не сможет, но ништяками разживётся, а если его не грабанули, остался электромот в починочной яме техпристройки, тогда Шльга рванёт на запад, к кому-нибудь из бывших конкурентов. Оторвётся от монстров, как пить дать! Главное — добраться.

Он мчался по лесу подобно дичи: без ружья, без надёжной защиты, на чистом адреналине, словно плетью подгоняемый животным страхом, но с надеждой впереди, как осёл с морковкой.

Застрял в болоте, еле выбрался, задержался, о блядство! Гори она огнём, эта свобода и эта охота! Одно время заплутал, думал, что сбился с дороги и теперь сгинет в лесу бесследно, но нашёл зарубки на стволах, по ним добрел до старой вырубки Еlectri-korp, а оттуда — словно второе дыхание проснулось — опять побежал, и с каждым шагом бежал всё легче, потому что знал: он возвращается домой. За поворотом — возможность спасения и, как минимум, передых. С грохочущим в висках, груди, горле сердцем он выскочил на открытое место и замер.

— Блядь, — сказал Шульга на выдохе, и только теперь понял, как страшно устал и насколько измотан. — Твою, проебом, бога, душу, мать…

Изъеденный гнусом, исцарапанный ветвями подлеска, грязный как ксеносекач и такой же зловонный, Шульга пытался отдышаться, глядя на пепелище. Он был подобен человеку, спешившему изо всех сил на встречу к собственному любимому родственнику, и вот, вместо радостной встречи, полной смеха и объятий, увидевшему безжизненные останки. Его детище — мертво. Его жизнь — закончена, сколько бы она теперь не продлилась. Вместо надёжного, пусть и арестованного, запертого, огороженного охотничьего поместья, его ждали сожжённые развалины: закопченный остов дома с остатками стен и провалившейся крышей, жалкие руины пристроек. Не иначе как ручейники решили вопрос с грибком кардинально. А может и кореша ограбили и постарались. Здесь даже спрятаться было негде, вульгарно отбить запах и затаиться. Всё арестованное и скрытое имущество погибло. Господь наказал за гордыню и многократное нарушение «не убий», обрёк на смерть, о чём заранее жестоко сообщил. Не отнял око за око, но выкопал ему ту ловушку, из которой нет выхода.

Весь этот пропитанный влагой лес, с его вековым великолепием и богатством жизни во всех проявлениях — одна большая камера смертника, и палач уже идёт. Апокалиптический бессмертный зверь, единый в двух лицах, безжалостный, неумолимый и неподкупный судья, к которому бесполезны апелляции. Впрочем, оставалась ещё одна надежда и лазейка — сдаться. Вернуть свою тушу на мраморный карьер, надёжно защищённый ксенорешётками и обоюдобьющим забором, который ненавидели все зеки, идиоты, живущие в абсолютной безопасности на готовой жрачке и с янтарным приработком. Это же лакшери ебаное! Значит, он должен добраться до нулевой точки Управления Ручья, которой ходили рейнджеры, прийти с повинной головой к их забору, отправиться снова на лагерь, мотать дальше срок. А может, даже повезёт задержаться в ручейной тюрьме, на зоне в обычном человеческом миру, а то и осесть специализированном ручейном санатории закрытого типа, где держали разных неудобных в плане информации засранцев. Подобие жизни? Нет, дышать, чувствовать вкус пищи во рту и песни в горле, видеть порой мать и жену с детьми, написать письмо, прочесть книгу, посмотреть футбол и тупую комедию по общему телеку. Те немногие вещи, которые везде доступны, пока ты жив, и которых он сам с бездумной лёгкостью, уверенный в праве высшего хищника, лишал животных и людей, ловец и разбойник.