Дневник моего исчезновения

Манфред отвез меня в больницу в Катринехольме. Там сказали, что у меня легкое сотрясение мозга и что мне лучше отдохнуть в ближайшие дни. На рану на щеке врач наложил три шва, но заверил, что через пару недель все пройдет.

Я не стал говорить, что предпочел бы, чтобы шрам остался навсегда, как важное доказательство того, что я сделал ради Ханне.

Я хотел бы каждый раз, смотрясь в зеркало, видеть этот шрам, напоминающий о произошедшем.

Ханне тоже отвезли в больницу, но ей швы не понадобились. Думаю, кто-то из полицейских потом отвез ее обратно к Берит.

А что сталось с Магнусом и Маргаретой, я не знаю.

– Давай ты еще раз расскажешь мне все, а потом я отвезу тебя домой, окей? – начинает Манфред.

– Окей.

– Ты встретил Ханне в лесу в тот вечер, когда ее нашли?

– Ага, в субботу.

– В субботу второго декабря, – уточняет Манфред, проводя рукой по скрипучей щетине.

– Наверно. Я не смотрел дату.

– И при встрече она сказала, что Магнус или Маргарета навредили Петеру?

Я обдумываю вопрос.

Я решил не упоминать дневник. Ханне не хотела бы, чтобы Манфред и другие полицейские узнали, как сильно она больна или как грустно ей было, хотя в дневнике и много другой важной информации.

Но теперь Маргарета и Магнус задержаны. Полицейские обнаружили ужасный подвал-темницу и замороженное тело Петера. А автомобиль Петера стоял в сарае Маргареты. Дневник Ханне полиции уже не пригодится. У них есть все улики.

– Так она и сказала, – говорю я.

Манфред кивает и делает пометки в блокноте.

– И она сказала, что Магнус держит женщину в подвале.

Я киваю.

Магнус откладывает ручку и растирает виски. У него огромные ручищи. Папа такие руки называет лопатами.

Манфред кладет руки-лопаты на стол и строго смотрит на меня, отчего я начинаю нервничать. Так смотрит на меня папа перед тем, как устроить выговор.

– Я должен тебя спросить, – говорит он.

Я киваю, зная, что сейчас последует. Всю дорогу из больницы я крутил и вертел этот вопрос в голове, как кубик Рубика.

– Почему ты никому не рассказал? Ты же понимал, что это важно. Что Маргарета и Магнус причастны к серьезному преступлению.

Манфред смотрит на меня.

– Правду, Джейк, – настаивает он. – Ты должен сказать мне правду. Что тут такого сложного?

Я не отвечаю.

Я смотрю на поцарапанный стол. На сотни царапин, оставленных людьми, сидевшими за ним, – мужчинами, женщинами, может, даже детьми.

Но они были не такие, как я.

Не противоестественные.

– Я думал, этот полицейский уже мертв, – говорю я и вожу пальцем по царапине.

Манфред вздыхает.

– Да, он наверняка уже был мертв. Но все равно. Ты не мог этого знать, разве нет?

– Не мог.

– Так почему ты ничего не сказал, Джейк? Почему? Я думаю, ты знаешь больше, чем говоришь. И, думаю, ты рассказал другому человеку. Который вызвал полицию.

Я дрожу, но не от холода, потому что сижу в куртке и потому что меня обдувает теплым воздухом от включенного Манфредом обогревателя.

– Джейк?

Я медленно качаю головой. Хочу ответить, но слова застревают в горле, отказываются выходить наружу. Словно вся моя сила и решимость рухнули вниз со скалы вместе с Маргаретой.

Манфред снова вздыхает. Встает, идет к стене и возвращается с небольшой бумажной коробочкой. Тяжело плюхнувшись обратно, ставит коробочку на стол.

Она коричневая, десять сантиметров длиной и пять сантиметров шириной.

Не отрывая от меня взгляда, он открывает коробку и одной рукой выуживает из нее прозрачный пластиковый пакетик. Кладет перед собой на стол.

Я нагибаюсь, чтобы лучше рассмотреть.

На первый взгляд, пакетик пустой, но, приглядевшись, замечаю ее.

Маленькая золотая пайетка поблескивает внутри.

– Джейк? – в голосе Манфреда нет злости, он звучит умоляюще.

Я зажмуриваюсь, не хочу видеть блестку. Но я не могу остановить картины перед глазами: блестящее платье, помаду, Ханне, всю мокрую и в ссадинах на коленях между кустами. Я словно переместился в прошлое и стою в лесу, вдыхая запах мокрой земли и пожухлой листвы, а дождь капает мне на лицо. Я снова вижу Ханне перед собой. Но теперь она выглядит по-другому, улыбается мне и протягивает руку.

«Я спас ее, – думаю я. – Я на самом деле спас ее».

Я смотрю на Манфреда, на его красивый костюм, на ярко-розовый платок. На круглые красные щеки, на усталые глаза.

Сможет ли он меня понять?

– Джейк? – приподнимает он брови.

И мысли снова делают это – улетают прочь, как птицы или бабочки, шепча, что у всех людей есть странности, если присмотреться. Или что не существует ничего больного или здорового. И что нет ничего такого в том, чтобы примерить платье, даже если тебя зовут Джейк, и живешь ты в такой дыре, как Урмберг, и тебя угораздило родиться мальчиком.

Платье – это просто платье. Лоскут ткани, о котором каждый волен думать, что хочет.

Это совсем не то, что убивать.

Это по-настоящему серьезно, потому что смерть – это навсегда.

– Да, это был я, – отвечаю я. – Мне нравится наряжаться в платья. Вы что-то имеете против?

Манфред высаживает меня перед «Самым роскошным домом Урмберга». Прежде чем я успеваю открыть дверцу, он кладет руку мне на плечо.

– Молодец, Джейк, – говорит он. – Ты молодец.