Дневник моего исчезновения

Только это. Потом он молчит.

Я открываю дверцу и вылезаю из огромного внедорожника. Закидываю рюкзак на плечо, щурюсь от утреннего солнца и иду к дому. Снег скрипит под ботинками, входная дверь распахивается, стоит Манфреду отъехать.

В дверях я вижу папу.

Он делает шаг вниз, в снег, потом еще один, несмотря на босые ноги, и бросается ко мне, хватает меня в охапку и крепко сжимает в объятьях – крепче, чем когда-либо прежде.

– Джейк, черт! Я так за тебя испугался!

– Прости, – извиняюсь я.

Мы так и стоим, обнявшись. Теплое папино дыхание пахнет пивом.

– Ну, что же мы стоим, – говорит он наконец. – Я себе так зад отморожу. И пальцы. Пошли в дом.

Дома все по-прежнему. Не знаю, чего я ждал, но у меня было ощущение, что что-то изменилось.

Очутившись в прихожей, я тут же начинаю бояться встречи с Мелиндой. Что она скажет, когда меня увидит? Я старался не думать о ней все последние часы, но теперь тревога вернулась с рычанием скоростного самолета.

– Мелинда? – спрашиваю я.

– У Маркуса, – отвечает папа. – Есть хочешь?

– Нет, спасибо, мы поели хот-доги по дороге из Катринехольма.

Папа кивает и смотрит на меня, протягивает руку, чтобы коснуться компресса на щеке, но застывает на полпути.

– Черт! До сих пор не могу поверить! Ты спас жизнь той женщине из Стокгольма.

– Да.

– Если честно, я и подумать не мог, что в тебе это есть.

– Что есть?

Папа качает головой.

– Неважно. Но я хочу услышать всю историю. Но позже. Ты, наверно, хочешь отдохнуть? Ты всю ночь не спал.

Я киваю и поднимаюсь к себе, наверх.

В моей комнате тоже все как обычно: мягкое ковровое покрытие щекочет мне ступни, постеры на стенах местами отвисли и трепещут на сквозняке из старых окон. Даже незаправленная кровать и гора грязных носков и трусов такие же, как и прежде.

Я опускаюсь на кровать и чувствую, как сильно я устал. Голова гудит, щека болит, ноги онемели, меня подташнивает.

Я медленно укладываюсь на кровати. Не снимая одежды, натягиваю одеяло и закрываю глаза.

Я так устал, что готов проспать несколько суток.

Поворачиваюсь на бок и чувствую под щекой что-то твердое, вроде лего. Приподнимаюсь на локте и зажигаю лампу, чтобы разглядеть странный предмет.

В свете ночника вижу маленький пакетик размером со спичечный коробок из золотистой бумаги. «Джейку от Мелинды» написано косым размашистым почерком. И рядом Мелинда нарисовала сердечко. Видимо, чернила на этом кончились, потому что частично надпись дорисована ручкой другого цвета.

Я разрываю золотистую бумагу и швыряю на пол.

Внутри коробочка.

Я открываю коробочку и вижу флакончик с розовым колпачком. Достаю из коробочки и смотрю на свет.

Это лак для ногтей с маленькими золотыми блестками. Если встряхнуть флакончик, внутри мягко кружатся искорки. Напоминает хрустальный шарик с зимним пейзажем внутри и пластиковым снегом, который начинает кружиться, если покрутить шар.

Малин

Я правда пыталась понять.

Но такое уму непостижимо. Маргарета и Магнус все эти годы творили настоящие злодейства, а я жила тут, рядом с ними, ни о чем не подозревая.

Что это говорит обо мне?

Как о полицейском? Как о человеке? У меня должны были возникнуть подозрения, что что-то не так. Я должна была это заметить. Разве можно не понять, что рядом с тобой – чудовище? Как могла я, близкий человек, член семьи, знавший их так хорошо, ничего не заподозрить? Это полный провал.

Хуже всего, что ко всем этим злодеяниям был причастен Магнус. Магнус, которого мне всегда хотелось защитить, несмотря на его отклонения, а может, благодаря им. Всю свою жизнь я защищала его от деревенской ребятни – словами, а иногда и кулаками.

И всю жизнь считала его жертвой.

Мама сморкается в салфетку.

– Едем? – спрашиваю я.

Маргарета в реанимации, и врач четко дал понять, что нам лучше не опаздывать.

Он сказал, что это вопрос нескольких часов.

Мама всхлипывает, вертит в руках мокрый бумажный платок. Тонкая бумажная полоска отрывается и падает на скатерть, как увядший лепесток.

– Сперва нам нужно поговорить, – говорит она, не поднимая глаз от стола.

– Но врач сказал, что надо поспешить.

– Я знаю, – перебивает мама. – Но нам надо поговорить. Прежде чем ехать.

– О чем?

Я перевожу взгляд с часов на маму. Не понимаю, к чему такая спешка с этим разговором и почему нельзя все обсудить в машине по дороге в больницу.

– О чем? – повторяю я.

Мама моргает несколько раз и вытирает мокрые от слез щеки.

– Это нелегко, – говорит она.

– Может, все обойдется, – лгу я.

Мама качает головой. У нее вырывается смешок, короткий сухой смешок, настолько неуместный, что мне становится не по себе. То, что происходит, совсем не смешно.

– Нет, милая. Я говорю не о Маргарете. А о нас.

– О нас?

У меня возникает нехорошее предчувствие, но я не могу сказать, чего именно я так страшусь. Видимо, знаю, что ничего приятного я сейчас не услышу.

Это точно.

На подоконнике стоит красная валяная рождественская звезда, которую я когда-то сделала в школе. Блестки и пайетки местами отвалились и свисают на засохшем клее с ткани.

– Ты же знаешь, что я люблю тебя больше всего на свете? Ты для меня важнее жизни.

– Знаю, – отвечаю я, гадая, к чему она клонит.