Дневник. На Поместный Собор. 1917–1918

Несчастная моя родина! Восстание в момент, когда сильный враг угрожает обеим столицам, когда нам грозит полная остановка железнодорожного движения и, следовательно, голод, настоящий голод со всеми его ужасами. Восстание, когда по всей стране идут грабежи и убийства, когда ослабели, а частью и совсем исчезли всякие моральные, религиозные и социальные основы. Восстание, которое может повести ко всеобщей анархии, развалу, окончательному военному разгрому, закабалению России. Бедная, бедная моя Родина! Сижу я теперь в своей келлии Чудова монастыря, против места заточения и мученической кончины предстателя за Русскую землю патриарха Гермогена; и к нему обращаю свою недостойную молитву о спасении моей родины. На дворе — снежная слякоть, сыро, туманно, неприветливо. На душе — мрачно, скверно, тоскливо…

В семь часов вечера я и митрополит Вениамин, в образе послушников, без клобуков, а в шляпах, отправились навестить преосвященных, живущих в одном из Кремлевских дворцов. В Кремле замерло всякое движение народа, так как его не пропускают сюда. Тускло мерцают фонари сквозь туман, равно как и Замоскворечье еле-еле обрисовывается туманными пятнами, прорезаемыми едва заметными огнями фонарей и окон. По Кремлю торопливо иногда проходят солдаты и куда-то спешат. В некоторых местах солдатские митинги. Особенно значительное скопление солдат у Троицких ворот. Слышна перебранка с охраняющими снаружи солдатами. Нас никто не затрагивал. Посетили[174] всех преосвященных, обитающих тут: архиепископа Кирилла Тамбовского, архиепископа Анастасия Кишиневского, архиепископа Вениамина Симбирского и епископа Феофана Полтавского. Все они очень были рады нашему посещению, и делились мы злободневными событиями с невнятными последствиями. Вспоминали мы такие же переживания восемь месяцев тому назад, когда при начале революции мы — архиереи, жившие в Александро-Невской Лавре, тоже посещали друг друга, взаимно поддерживали и ободряли. Теперь присутствуем при революции уже в ее логических выводах — анархии. В девять вечера мы возвращались обратно. Та же картина народного безлюдья и все большего и большего солдатского движения. Где-то тупо прозвучал выстрел ружья, — случайный или провокационный. До десяти вечера за скромным братским ужином провела время наша архиерейская коммуна, тоже делясь суждениями по поводу происходящих событий. Недоумеваем, как быть завтра с соборными заседаниями в отделах. Половина двенадцатого ночи. Опять пронесся тупой звук ружейного выстрела.

27-е и 28-е октября — пятница — суббота. На подворье Московского митрополита, в келье.

Пишу под непрерывный гул пушечных выстрелов, пулеметную трескотню и ружейные выстрелы, в келье, на митрополичьем подворье, где я нашел себе пристанище, с вечера 27-го числа. Узнал, что теперь происходит в городе. Гражданская война. Пушечная пальба, ежеминутно потрясает стены митрополичьего дома, хотя она происходит ио-видимому у Кремля. Пулеметная и ружейная пальба, тоже непрестанная, очень явственно слышна; по сведениям, она происходит у Сухаревой башни, где устроены баррикады. Никаких газет нет; полная свобода для разного рода слухов, имеющих, вероятно, очень веские основания в этой неумолчной пальбе. То проливают кровь наши «братья-товарищи», наши защитники, упражняющиеся в своих воинских доблестях здесь, в тылу, вместо того чтобы применять их там, на фронте, в борьбе с врагом!..

Пишу эти строки под звон колоколов, созывающих в храм Божий для моления о мире всего мира. И этот мирный звон то и дело заглушается ревом пушек… Хотя все происходящее по своему ужасу будет мне памятно на всю, быть может уже и недолгую жизнь, но я, по обычаю, воплощаю в письме этот ужас и безумие переживаемого момента. Начинаю по порядку.

Слухи о выступлении большевиков-анархистов, о свержении ими Временного правительства давно ходили. Керенский уже давно сделался для них одиозным; да и в глазах более или менее умеренных партий он потерял свой престиж после Корниловского дела. Во всяком случае разруха все более и более разрасталась, следствием чего, с одной стороны, [так в тексте] а с другой — и поводом к дальнейшему порабощению нашей родины служили наши поражения и приближение врага к Петрограду. Чувствовалось, что так дальше дело не может оставаться. Большевики стали вести сильную агитацию против Правительства, особенно после того, как последним был издан приказ об уходе на фронт войскам Петроградского гарнизона.