Дневник полковника Макогонова

Чтобы легче перенести пытки, можно громко кричать и стонать, как бы издеваясь про себя над палачами. Рекомендуется сосредоточить внимание на ярком ощущении боли, стараясь увеличить ее до максимума. При этом боль не воспринимается (“пережигание нерва”). Или самим вызвать резкую максимальную боль. Например, если вам вырывают ноготь, то лучше самому резко дернуть руку, чтобы боль была мгновенной. Постарайтесь также вывести палача из себя (плевок в лицо, удар), чтобы он переусердствовал и причинил бы максимальную боль сразу. Если вы воткнете своему палачу указательный палец в глаз и, согнув его, ухватитесь им за лицевую кость, то ваш мучитель будет беспомощней младенца и, ухватившись за вашу руку, будет визжать как свинья. Другой рукой вы можете добить его, пока не подоспеет помощь.

Сильные эмоции (гнев, ярость) приглушают боль».

Дочитав, Ромуальд собрался с мыслями и сделался несколько эмоциональным.

«Мир несовершенен, но это не удивляет. Мы привыкли к несовершенству мира, — размышлял Ромуальд. — Странный документ. Спецслужбы решили глумливо пошутить».

Ромуальд подумал, что вот кто-то умный смеется сейчас над ним, что он читает такие смешные документы. Нет, конечно, слова страшные, и категорически невозможны к ознакомлению широкой публикой. Ромуальд же всегда находил корень зла, — зло состояло в том, что данное руководство было наигнуснейшим издевательством над теми, кто еще сражается с «режимом оккупантов». Пытки известны широкой публике со времен инквизиции и еще раньше; пытки всегда были инструментом, боль — средством, нервы — объектом их применения. Шутка заключалась в том, что кто-то предлагает кому-то прокусывать себе язык. И терпеть, когда ему в задний проход будут вставлять резиновую дубинку, вырывать ногти, резать и бить током. Ради чего? Это вопрос риторический. Есть вопросы проще: кто и каким образом получил сведения о пытках в русских застенках — счастливый беглец из плена? Или какой-нибудь раскаявшийся палач бросился в редакцию «Нью-Йорк таймс» и подал прошение о помиловании в виде списка применяемых в Чечне пыток?

«Это все бред и непрофессиональный подход к вопросу, — думал Ромуальд. — Ни один человек из цивилизованного мира, к коему себя причисляют и чеченцы, не в силах выдержать пыток и издевательств. И самое нужное, что не посоветовал автор, — это застрелиться или взорвать себя гранатой. Или уезжать из республики на время беспорядков к чертовой матери, в конце концов!»

Ромуальд вдруг услышал голос внутри себя; голос будто шел не из сердца или мозга или легких. А шел из кишечника: «Многие оборотни научились управлять своими кровожадными наклонностями…» В животе стало покалывать и урчать. Голод! Ромуальд ощутил голод. И он подумал, что откуда-то уже слышал эту реплику, но не мог сразу вспомнить. Вдруг вспомнил: «Интересно, что едят оборотни? Мясо? Они воют или не воют? Они волки или люди? Господи, я не вижу смысла в прочтении этой брошюры. Мне кто-то подкинул идиотский текст. Я клюю на гнусную рекламу гнусного кино. Кто же любит из нас Америку?»

Ромуальд излишне переволновался, прочитав памятку «для моджахедов».

— Диана, кофе, please[2].

Раньше Диану можно было щипнуть за зад и не испытывать при этом гадливого чувства, что трогаешь полусгнивший поролоновый пуфик. Диана ссохлась в боках, заду и животе. Объемная грудь ее выглядела по-американски сексуально-расслабленно. Она все еще оставалась привлекательной женщиной. Ромуальд подумал, что ночь он мог бы провести с Дианой, если она не будет занята — иногда работа с таким ответственным материалом заставляла редакторов «Чеченского феномена» трудиться над текстами без выходных.

Диана принесла кофе.

Ромуальд стал переводить текст о пытках на английский. Сайт о борьбе против оккупантов станут читать во всем мире. Ромуальд напряг волю и перестал думать об американском кино.

И все же Ромуальд не смог не поразмышлять о «корне зла» так сказать в мировом масштабе…