Дневник провинциальной дамы

Сплю днем и набираюсь сил, чтобы сделать то, что давно собиралась, – Пересмотреть Гардероб. Результат столь удручающий, что лучше бы я этого не делала. Все велико и висит, как на пугале. Отправляю красный вязаный кардиган, два вечерних платья (сейчас такие короткие не носят), три старомодные шляпки и твидовую юбку, вытянутую на коленях, на Благотворительную Распродажу к Мэри Келлуэй, поскольку она утверждает, что туда сгодится все. С приятным волнением составляю список одежды, которую требуется купить, но снова вижу Квитанции и сжигаю список в камине.

17 мая. Роберт отвозит меня на станцию Норт-роуд. Температура воздуха снова понизилась. Уточняю у Роберта, не опустилась ли она ниже нуля. Он кратко и неубедительно отвечает, что днем потеплеет, а в Бьюде будет сиять солнце. Приезжаем на вокзал рано и сидим на скамейке рядом с молодой кашляющей женщиной. Только глянув на меня, она говорит: «Все ужасно, да?» Весьма точная характеристика ситуации в целом. Роберт выдает мне билет (он любезно предлагал ехать первым классом, но я отказалась) и как-то странно на меня смотрит. Наконец спрашивает: «Ты ведь не считаешь, что едешь туда умирать?» После этих слов и вправду начинаю так считать, но натягиваю неубедительную улыбку и шучу про какого-то там епископа, который приехал в какую-то местность, чтобы оставить там свой прах[128]. Для Роберта все это китайская грамота. Оставляю его думать над сказанным и сажусь в поезд. Путешествие проходит в холоде и отнимает все силы. В окна хлещет дождь, и каждый раз (то есть часто), как открывается дверь вагона, порыв ледяного ветра налетает почему-то сразу с двух сторон и дует мне в ноги и в шею. Не сказала детям, каким поездом приеду, так что меня никто не встречает. Нет даже автобуса, на который я рассчитывала. Втайне радуюсь, что есть причина взять такси. Приезжаю в пансион в безынтересное время дня – 14:45, слишком рано как для чая, так и для сна, которые сейчас составляют предел моих амбиций. Однако все компенсирует бурная радость детей; оба пышут здоровьем и полны безудержного веселья.

19 мая. Выздоровление определенно не за горами, но несколько откладывается из-за того, что хозяйка в порыве вдохновения решает в день приезда подать на ужин «питательное желе». Комнаты довольно удобные (если не считать ужасного холода, по словам хозяйки неслыханного в это, да и в другое время года), повсюду линолеум, розово-золотой фарфор, крупные фотографии женщин в кружевных воротниках и мужчин с длинными усами и галстуками-бабочками. Робин, Вики и сиделка, удержать которую в качестве временной замены Мадемуазель стоило немалых затрат, вопреки погоде проводят много времени на моле. Вики завела дружбу с собачкой, которую она зовет Малышка, продавцом газет, еще одним господином, который разъезжает по округе на автомобиле «санбим»[129], и старшим официантом в отеле. Я сообщаю ей про болезнь Мадемуазель. После недолгого молчания Вики с откровенным равнодушием говорит: «А-а» – и снова принимается рассказывать о Малышке. Робин, от которого я поневоле ожидала большего, в ответ на ту же новость переспрашивает: «Правда?» – и сразу же просит банан.

(NB. Вполне можно было бы написать свою, отечественную версию «Урагана над Ямайкой» о необычайном детском бессердечии.) На страницах «ВНЖ» как-то развернулась оживленная дискуссия о vraisemblance[130] поведения ямайских детей. Теперь уверенно встаю на сторону автора. Вполне допускаю, что дорогая Вики при необходимости укокошила бы сколько угодно матросов.

23 мая. Неожиданное потепление. Дети сбрасывают обувь и босиком шлепают по лужам. Хозяйка пансиона говорит, она не раз замечала, что такое бывает накануне отъезда. Иду прогуляться по скалистому берегу и к концу часа мне становится очень жарко в теплом твидовом жакете. После того как дети ложатся спать, пакую чемодан, твердо решаю, что, пока я жива, у нас на столе не будет пареного чернослива в молочном креме, и с радостью пишу Роберту открытку о том, во сколько мы завтра прибываем домой.

28 мая. Возвращается Мадемуазель, и, к моему огромному облегчению, дети встречают ее с энтузиазмом (возможно, я зря боялась, что Робин и Вики совсем как те ямайские дети). Мадемуазель в новой юбке в черно-белую клетку, белой блузе с оборками, черных лайковых перчатках с белой вышивкой и в черной соломенной шляпке, сплошь усыпанной букетиками фиалок, сообщает мне, что весь наряд сшит ею собственноручно и обошелся в один фунт, девять шиллингов и четыре с половиной пенса. Французы, без сомнения, экономны и искусно владеют иглой, но не могу отделаться от ощущения, что при менее суровой экономии результат был бы лучше.

Мне Мадемуазель от всей души дарит две витые вазы голубого стекла, в произвольных местах украшенные золотыми пупырышками. Вики получает большую красную розу из шелка, которая, к счастью, ей очень нравится, а Робин – проволочное устройство, по словам Мадемуазель предназначенное для извлечения косточек из вишен.