Дневник самоходчика: Боевой путь механика-водителя ИСУ-152

Я поблагодарил и зачем-то соврал (должно быть, от смущения), что мне некогда и что я разыскиваю одного человека из своего экипажа. Для правдоподобия даже спрашиваю, не проходил ли здесь кто мимо в танкошлеме. Кто-то, должно быть веселый, успокоил меня:

– Коль под бомбу не попал – значит, где-то загулял. К утру воротится, раз в бой не торопится.

Третий голос перебил балагура:

– А вы сходили бы в противотанковый ров. Это вверх по оврагу, отсюда метров четыреста. Ров прямо от оврага влево через поле идет. Промахнуться никак нельзя. Туда как раз много народу с верхних улиц потянулось, когда фриц кидаться начал. Может, и парень ваш там.

Делать было нечего, и я двинулся в указанном направлении.

Бомбежка продолжалась, тяжело ухали фугаски, и над Вапняркой, впереди и справа, ночное небо то и дело полосовали яркие вспышки. В нескольких местах разгорались пожары.

Поднявшись по оврагу, натыкаюсь на отвалы еще не слежавшейся земли, поворачиваю налево и оказываюсь в противотанковом рву (хорошо, что без машины!). В разрезе ров имеет трапециевидную форму, глубина его около трех метров. Он тянется от Вапнярки через поля параллельно железной дороге на Умань. Эта ветка нужна была немцам, как воздух, для маневрирования резервами, и поэтому на земляные фортификационные работы по приказу румынского коменданта сюда   поголовно согнали здешних и окрестных жителей – всех, кто был в состоянии держать в руках лопату и мотыгу.

Когда 5 марта началось неожиданное для немцев наступление нашего фронта, эти работы велись в лихорадочном темпе, днем и ночью. Однако ров не помог врагу, хотя местные румынские власти, выслуживаясь перед немецким начальством, проявили немало усердия, пытаясь перегородить путь нашим танковым соединениям, стремительно продвигавшимся к румынской границе. Особенно свирепствовал, по свидетельству вапнярских молодиц и девчат, сам румынский комендант. Пользуясь объявленным чрезвычайным положением, которое давало этому выродку неограниченную власть, он беспощадно карал по первому подозрению, а то и вовсе без всякого повода советских людей, если ему казалось, что они отлынивают от предписанных немецко-фашистским командованием работ. Похотливый, как козел, он насиловал любую приглянувшуюся ему женщину, которую пригоняли под стражей в комендатуру. Беспредельно мерзостно то, что этот тип был болен какой-то гнилой болезнью.

Пробираюсь по мягкому из-за осыпей дну рва, обходя сидящих на узелках или стоящих людей: женщин с детьми, пожилых мужчин в гражданском, военных. Остановившись около группки бойцов, закуриваю. Отсюда видно только небо, тревожно освещенное заревом пожара. Вдруг сверху с шуршанием посыпались комья земли, и чуть не на голову мне сполз по наклонной стенке рва солдат. Он присел на корточки и, бурча что-то себе под нос, начал скручивать цигарку. По тому, как неуверенно двигались его пальцы, рассыпая махру, нетрудно было догадаться, что человек не на шутку приобщился к празднику. Справившись наконец с трудным делом, он обратился ко мне:

– Земляк, а земляк! Дай-ка огоньку.

Пока он чмокал, прикуривая от моей самокрутки, я полюбопытствовал:

– А с чего ты взял, друг, что я твой земляк?

– Да потому что смоленский, – спокойно ответствовал незнакомец.

От неожиданности я чуть не поперхнулся дымом.

– При этом еще учти, – продолжал он, со смаком затягиваясь, – я своих даже в темноте узнаю. И на «рожков», на земляков то есть, мне, как никому, здорово везет.  

Слово за слово мы разговорились. Сам он оказался кардымовским. А так как в Кардымове (районный центр, находящийся километрах в сорока от Смоленска) я не только бывал, но даже два лета подряд жил с сестренкой у матери (она перед окончанием ВКСХШ – Высшей коммунистической сельскохозяйственной школы – стажировалась там при райкоме партии), то воспоминания потекли рекой. В Кардымове находился лучший в области и известный по Союзу детский дом.

А небо уже начинало сереть перед рассветом, потом светлеть, померкли и стали гаснуть одна за другой звезды. Все реже ныли в вышине моторы «Хейнкелей», сбрасывающих последние бомбы. На станции частой россыпью трещали патроны, лопающиеся от жара; выше деревьев металось побледневшее пламя пожара.

А следующей ночью снова бомбежка. И такая же сильная. На этот раз вместе с экипажем укрываюсь в картофельном погребе, напоминающем в разрезе классический украинский горлач. Жора, утомленный бессонной вчерашней ночью и успевший задремать на своей лавке у стены, вставать не захотел ни в какую и героически проспал (вернее, пролежал) всю ночь в хате.