Дневник секретаря Льва Толстого

В «ремингтонной», в присутствии моем, Ольги Константиновны и Марии Александровны, Софья Андреевна, выйдя из своей комнаты, говорила:

– Лев Николаевич стал теперь гораздо красивее. Раньше у него нос был башмаком, а теперь опустился так, стал прямой. Лицо у него было страстное, беспокойное и задорное, а теперь доброе, милое, кроткое… Он меня никогда не любил так, как я его любила. Я, когда встречаю его или когда он входит ко мне, чувствую: «Ах, как радостно!..» Лев Николаевич говорит, что любовь – падение. Для него любовь и была всегда такими падениями. Но он не чувствовал поэзии любви! Он говорит, что не нужно исключительной любви, но он сам ревновал меня, когда мне было пятьдесят лет!.. А если б я этой исключительной-то любовью полюбила кого-нибудь другого, что бы он сделал? Я думаю, застрелился бы! В дневнике у него два раза записано, что если бы я ему отказала, то он застрелился бы… Впрочем, конечно, этого не было бы: утешился бы с какой-нибудь другой…

Часов в одиннадцать утра приехали из Москвы с письмами ко мне и к Л.Н. от общего нашего знакомого японца Кониси двое его земляков: Хорада, директор высшей школы в Киото, и Ходжи Мидзутаки, чиновник министерства путей сообщения, командированный в Россию для изучения русского языка.

Л.Н. принял их немедленно и долго разговаривал с ними. И вообще отдал им значительную часть сегодняшнего дня. Уехали японцы поздним вечером.

Из них Хорада старше, солиднее и самоувереннее. Мидзутаки – совсем молоденький, смеющийся и наивный. Хорада – христианин, Мидзутаки – буддист, но тоже близкий к христианству. Но только христиане-то они особенные: рационалисты и вместе с тем государственники.

С Л.Н. разговаривал больше Хорада, на английском языке. Мидзутаки, недурно говорящий по-русски, больше почтительно слушал. Толстой много расспрашивал о Японии, высказал свой отрицательный взгляд на стремление Японии к воплощению у себя форм европейской цивилизации и на увлечение японцев милитаризмом, говорил о непротивлении и пассивном сопротивлении.

Когда за завтраком Горбунов высказал сожаление, что японцы охвачены стремлением подражать европейским государствам, Хорада с достоинством возразил, что их микадо заимствует у разных государств то, что у них есть лучшего.

Были еще посетители: инженер и студент с женами из Петербурга – посмотреть на Толстого и получить его автографы; студент духовной академии и революционер: первый приезжал, чтобы укорить Л.Н. за то, что он передал родным право собственности на свои сочинения до 1881 года, второй – чтобы увещевать его «проповедовать истину револьвером» (как мне сам Л.Н. после говорил). Этих двух Л.Н. поблагодарил за их наставления, «без которых он жил так долго до сих пор», инженеру со студентом и их дамам дал автографы.

После завтрака Иван Иванович, Ольга Константиновна и я пошли показывать японцам парк. На одной из скамеек, вижу, сидят студент академии и революционер. Я подсел к ним, они охотно подвинулись, и мы долго говорили. В результате они ушли примиренные с Толстым и почти друзьями со мной. Взяли они и книги Л.Н. Для меня этот день наполнился такой радостью! «Помирись с врагом, и ты выиграешь вдвойне: потеряешь врага и приобретешь друга», вспомнил я изречение.

Обед. Л.Н. выходит на террасу, где накрыто в первый раз.

– Что, хорошо? – обращается к нему Софья Андреевна.

– Да нет, нехорошо. Что же на позор выставлять? Ходит народ, всё это видит.

Я видел, как огорчилась Софья Андреевна.

– А я думала, что ты скажешь: ах, как хорошо! – тихо говорила она ему за обедом. – Такая природа…

Перед тем как садиться за стол, я рассказал Л.Н. о своем разговоре с двумя его посетителями. Он сказал, что жалеет, что иронически благодарил их за советы, и рад, что мне удалось хорошо поговорить с ними, но что только он сомневается, чтобы на них могло это оказать влияние. «Да дай Бог», – присовокупил он.

– Истинный прогресс идет очень медленно, – говорил мне по этому же поводу Л.Н. чуть позже, – потому что зависит от изменения миросозерцания людей. Он идет поколениями. Теперешнее поколение состоит, во-первых, из бар, из таких, с которыми совестно вот здесь обедать, и из революционеров, которые ненавидят их и хотят уничтожить их насилием. Нужно, чтобы оба эти поколения вымерли и заменились новым. Поэтому всё – в детях, всё зависит от того, как воспитывать детей.

После обеда все пошли на деревню – показывать крестьянам граммофон, как давно задумал Л.Н. Я нес ящик, Иван Иванович – трубу, а Толстой и Хорада – по свертку с пластинками. Затем установили граммофон на площадке у избы, где помещается библиотека, созвали обитателей деревни Ясная Поляна – и завели машину.

Ставили и оркестр, и пение, и балалайку. Балалайка особенно понравилась. Под гопак устроили пляску, которую Л.Н. наблюдал все время с живым интересом. Он вообще был очень подвижен и общителен. Ходил среди публики, разговаривал с крестьянами, знакомил их с японцами, рассказывал тем и другим друг о друге, объяснял мужикам устройство граммофона, читал им либретто песен, поощрял плясунов.