Дневник тайных пророчеств

- Я ваш поклонник!

Гумилев окинул рослую фигуру незнакомца надменным взглядом, пожал плечами, повернулся и зашагал дальше. Однако верзила в кожаной куртке не думал отставать. Он шел за Николаем Степановичем по пятам и гулко бубнил в такт шагам:

Колдовством и ворожбою

В тишине глухих ночей

Леопард, убитый мною,

Занят в комнате моей.

Люди входят и уходят,

Позже всех уходит та,

Для которой в жилах бродит

Золотая темнота!

Гумилев остановился так резко, что верзила едва не налетел на него.

- Как вас зовут? - спросил он.

- Яков! - с готовностью ответил верзила.

- А полностью?

- Яков Блюмкин!

- Послушайте, Яков, мне приятно, что вы знаете мои стихи, но дело в том, что… - Внезапно Гумилев взглянул на широкое лицо парня с удивлением. - Постойте… А не тот ли вы Блюмкин, который стрелял в германского посла Мирбаха?

- Не стрелял, - возразил здоровяк. - Взорвал бомбой!

Глаза Гумилева засверкали.

- Так это в самом деле вы? - спросил он, чуть прищуривая светлые, раскосые глаза.

- В самом деле, - радостно кивнул Блюмкин.

Гумилев улыбнулся, но на этот раз не так снисходительно и надменно, как обычно, а вполне приветливо.

- Что ж, в таком случае я с удовольствием пожму вам руку! - объявил Николай Степанович и действительно протянул Блюмкину руку.

Блюмкин с жаром ее пожал.

- Ну и лапища, - усмехнулся Гумилев, глянув на смуглую клешню Блюмкина. - Вам действительно нравятся мои стихи?

- Я считаю вас лучшим поэтом новой России! - объявил Блюмкин восторженным голосом.

- Гм… - Гумилев нахмурился и почесал ногтем переносицу. - Вы не похожи на льстеца, - проговорил он, пряча улыбку. - Вы, должно быть, и сами пишете?

Верзила вздохнул и развел руками:

- Не имею к этому таланта. Это беда всей моей жизни.

Гумилев посмотрел на здоровяка долгим, пристальным взглядом.

- Это не трагедия, - спокойно сказал он. - Вы человек воли и действия. Своего рода Геракл. Уверен, что впереди вас ждут большие подвиги. А сейчас позвольте откланяться - мне пора в издательство.

- Рад был познакомиться! - крикнул Блюмкин вслед удаляющемуся Гумилеву.

- Я тоже, - обронил Николай Степанович, сворачивая за угол.

Некоторое время Блюмкин стоял в задумчивости, заложив руки за спину и покачиваясь с носков на пятки и обратно. Потом усмехнулся, поправил портупею с кобурой, повернулся и зашагал по коридору беззаботной походкой.

2

Вечером того же дня Николай Степанович Гумилев лежал на продавленном диване в своей комнате и писал в блокнот, то холодно усмехаясь, то морща лоб:

Человек, среди толпы народа

Убивший императорского посла,

Подошел пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи.

Он несколько секунд помедлил, ловя ускользающую мысль, и быстро продолжил:

Много их, сильных, злых и веселых,

Убивавших слонов и людей,

Возят мои книги в седельной сумке,

Читают их после битвы,

Среди хаоса и крови,

Забывают на тонущем корабле…

Гумилев остановился, перечитал написанное, вздохнул и отложил блокнот. Взгляд его упал на толстую тетрадь в черном сафьяновом переплете. «Как это удачно, что она черная, - подумал Гумилев. - О черных делах и нужно писать в черную тетрадь».

Николай Степанович протянул к столу руку и взял тетрадь. На мгновение ему показалось, что она обожгла ему пальцы, и он едва не отдернул руку. Впрочем, в следующее мгновение неприятное чувство улетучилось. Это была иллюзия - одна из многих, случающихся теперь с Николаем Степановичем чуть ли не ежедневно.

Гумилев рассеянно пролистал тетрадь и остановился на странице с рисунком. Рисунок изображал многоглазого барана с крутыми рогами.

«Верно говорят, что от смешного до великого один шаг», - подумал Гумилев с усмешкой.

Затем мысли его переместились в еще более грустную область. Николай Степанович подумал о том, как трудно жить на свете, когда знаешь точную дату своей смерти. Впрочем, это знание не раз помогало Гумилеву в прошлом. Когда осенью девятьсот шестнадцатого он гарцевал на коне под градом немецких пуль на берегу Двины. Когда валялся в окопе в рождественскую ночь девятьсот семнадцатого, когда брал вражеский обоз с одной лишь саблей в руке. Да мало ли когда. Смерть избегала его, как бы он ни рисковал жизнью. И будет избегать до предопределенного часа.

Николай Степанович вздохнул и перелистнул страницу дневника. Взгляд его упал на семь роковых строк.

Промчится век, и две войны ужасных

Закончатся. Исчезнет новый Рим.

И в самый первый год тысячелетья

Мир рухнет в бездну. Он начнет паденье

Под знаком Овна. Аргуса глава

Исторгнет зверя из своей утробы.

И тридцать шесть своих зажжет свечей.

Гумилев неприязненно усмехнулся. Идиотские стихи. Бездарные стихи. Но только такие и могут быть у пророков. В экстазе не напишешь хорошо, ибо разум спит, а бодрствует одна лишь орфическая сторона души. А ей плевать на правила стихосложения.

Всю жизнь Николай Степанович преодолевал себя. С того самого момента, когда осознал (когда это было - в двенадцать? в тринадцать лет?), что хил и уродлив. Уже тогда юный Коля Гумилев решил, что станет самым сильным и самым храбрым мужчиной на свете. И добиваться будет только самых красивых женщин! Двадцать лет прошло с той поры, даже больше.