Дневник. Том 1

А.И. написала очерк и пришла прочесть. Все чудно, дети стремятся в училище, Горбунов отечески ласков и т. д. Прочла. «Ну а теперь я вам расскажу, это ужас, ужас». Приходят ребята рваные, пальцы из сапог торчат, и не хотят идти в ремесленное. Один мальчишка заявил: «Не пойду, что хотите, то и делайте, а я не пойду. Отец инвалид, сапожничает, я уже четыре года ему помогаю, мать сошла с ума и повесилась». Его стали уговаривать, что он может стать слесарем или столяром. «А сапоги-то разве не нужны? Не пойду». И много было таких же. Горбунов действительно вел себя корректно и входил в положение ребят.

Анекдот: в Ленинграде открылись четыре театра: имени Сталина, им. Молотова, им. Калинина и Народный театр. В театре Сталина идет «Горе от ума» (по другому варианту «Великий государь»[1356]), в театре Молотова «Слуга двух господ»[1357], в театре Калинина «Беспокойная старость»[1358], а в Народном «Без вины виноватые»[1359]!

25 сентября. Я получила письмо из Sussex’а[1360] от Ржевской. Когда я увидала конверт с надписью URSS и заграничными марками, я остолбенела, растерялась: столько уже лет я в нашей тюрьме не получала писем из-за границы, с того берега. Она пишет: «Лида и Тата с семьями совершенно благополучно и не очень тяжко пережили это тяжелое время. Марина очень красивая и милая девушка, служила в английской авиации, а сейчас выходит замуж за офицера-моряка, тоже англичанина. Все мы по силе возможности принимали участие в борьбе с немцами»[1361].

Когда я прочла это письмо, я расплакалась, плакала от счастья и не могла успокоиться. Какое счастье – они все живы, их семьи не разрушились, дети живы и счастливы. Дорогой мой Сашок – дочь в авиации, неужели Марина была летчиком и, может быть, громила немцев? Каково это перенести родителям, но ведь Саша-то сам – это воплощенная храбрость. Господи, Боже мой, как я должна благодарить тебя. И безудержно захотелось их видеть, уехать из тюрьмы, из этого царства произвола и беззакония, туда, к ним, повидать их перед смертью.

И я вспомнила 1905 год. Мы с Лелей, после лечебного сеанса в San Remo[1362], переехали для ее легких в Montreux[1363]. Утром, не помню числа, после утреннего кофе, входим в читальный зал, берем газеты, читаем и не понимаем: Цусима, гибель русской эскадры, всех, всех кораблей[1364], читаем, перечитываем, – передать впечатление невозможно. Об «Авроре», на которой был Вася, ничего не известно[1365]. Леля тотчас же собралась и уехала в Россию. Я ехать не могла, т. к. еще в San Remo у меня страшно разболелось колено, подозревали туберкулез, и я лечилась в Лозанне у знаменитого тогда д-ра Ру. Надо было закончить курс массажа, который мне делал д-р Бегун, зять Ру. Поселилась я над Лозанной в village Suisse. В газетах продолжали поступать описания Цусимы. Однажды: в море была замечена охваченная пламенем «Аврора», которая выбросилась на японский берег. Я плакала целые дни, все время думала о папе; мне не так было жалко самого Васю, – я знала, что папа не перенесет его гибели. Папу я любила болезненно, он заболел тотчас же после ухода эскадры Рожественского из Либавы[1366], у него началось воспаление легких, и проболел всю зиму; он поправился лишь после известий о том, что Вася жив. Казалось, что жизнь его поддерживала только бесконечная любовь к нам, а ведь Вася родился после ужасной смерти Нади. Я знала, чтò для папы Вася. Я плакала и молилась. А молилась я о том, чтобы Бог послал на меня все несчастья, если это нужно, но спас Васю для отца. Об этом я молилась постоянно. И наконец пришла телеграмма: «Aurora pas péri»[1367], а затем подробности о Васином ранении, о том, что он в Маншетском госпитале.

И вот теперь, прочтя это письмо, я подумала: моя жертва была принята. Я не ропщу и не жалею и благодарю Бога за это. Они живы, их семьи целы. Пусть будут счастливы до конца.

А у меня –

Дочь, чудесная, любимая Алена, взята. Муж бросил, сын бросил, семьи нет, даже театр, который я так любила, и тот съели. И я сейчас, когда жизнь кончается, ни о чем не жалею. Счастье за них слишком все перевешивает. Хорошо, что у меня хватило сил все перенести, надо дождаться Евгению Павловну, сдать ей на руки детей – и довольно.

Нет, не довольно. Хочется их всех увидеть, как этого хочется. И еще хоть проблеск счастья для России. Хоть минуту перед смертью пожить в человеческих условиях.

И я верю, что папа их охраняет.

2 октября. Перечитала и вспомнила: узнав о Васином спасении, я воспряла духом, бродила по Лозанне и окрестностям, ездила в Фернэ[1368]. В нашем пансионе жил молодой армянин, он как-то у меня спросил: «Je me demandai, toujours, pourquoi cette demoiselle a l’air tellement tragique?»[1369] Еще бы, я приходила к табльдоту[1370] с распухшими красными глазами.