Дневник войны со свиньями

Видаль подумал, что Джими наверняка сделал бы акцент на прилагательном, чтобы подшутить над Данте, — им всем эта шуточка уже изрядно надоела.

— Зрелище светопреставления, — подтвердил Данте. — Нет, вы все-таки не отдаете себе отчет. Эти бесчинства, все эти чудовищные зверства — разве не возвещают они не что иное, как конец света?

— Каждый старик, — сказал Аревало, — приходит однажды к выводу, что конец света уже близок. Даже у меня терпение на исходе…

— А молодняк! — проворчал Рей. — Неужто мы должны восхищаться этими сопляками с их дурацкими бреднями?

— Во всяком случае, мы-то, старики, уже утомлены жизнью, — сказал Видаль.

— И ты мне будешь говорить, что погоня за модой у женщин — это не последняя стадия безумия? Разве она не указывает на полное разложение и всеобщий конец? — упорствовал Данте.

Они ехали по улице Хуана Б. Хусто, мимо Пасифико. Аревало тоже стоял на своем:

— Стариков даже трудно защитить. Пригодны только сентиментальные доводы: сколько они для нас сделали, у них тоже есть сердце, они страдают и так далее. Будто люди не знают, как избавляются от стариков эскимосы и лапландцы.

— Ты это уже говорил, — напомнил ему Данте.

— Вот видите? — своим астматическим голосом продолжал Аревало. — Мы повторяемся. Нет ничего более похожего на старика, чем другой старик — такое же положение, такой же атеросклероз.

— Такой же — что? — спросил Данте. — Когда говорят с закрытым ртом, я не слышу. Ох, смотрите, смотрите! Когда я был маленький, мы жили в соседнем квартале. Дом этот уже снесли.

Видаль вспомнил дом своих родителей — патио и глицинии, собаку Сторожа, ночной шум трамвая, который на повороте визжал, а потом ускорял ход и грохот его возрастал, пока он не проедет мимо.

— А вот вы не знаете, где был публичный дом! — сказал Аревало. — На улице Монтевидео, не доходя до авениды Альвеара. А за поворотом была конюшня.

— Что-что? — переспросил Данте.

— А помнишь, Рей, — сказал Видаль, — рядом с твоей булочной жила столетняя старуха.

— Да, донья Хуана. Когда я затеял расширение, она еще жила там. Гостеприимная была женщина. За ее столом ваша креольская кухня могла кое-чем похвалиться. Какие похлебки! Какие слоеные пироги! Я обязан ей тем, что она учила меня вашей истории, тогда как раз приезжала инфанта Исабель, я видел ее в» карете, запряженной лошадьми. У доньи Хуаны были две племянницы, одна некрасивая, другая хорошенькая, обе веснушчатые.

— Пилар и Селия, — вспомнил Видаль. — Хорошенькая, Селия, умерла молодой. Я по ней с ума сходил.

— Где те времена, — вздохнул Данте, — когда женщины бегали за нами?

Видаль подумал: «Сказать или не сказать?»

— Они уже не вернутся, — заключил Рей.

— Было бы странно, если бы вернулись, — флегматично заметил Аревало.

— Знаете, сам бы этому не поверил, — сказал Видаль. — Сегодня две женщины вешались мне на шею. Да, мне, как слышите.

— Ну, и что было? — поинтересовался Рей.

— Ничего, че. Слишком они были некрасивые. «Кроме того, — подумал он (но не сказал), — существует Нелида».

— А не в том ли дело, — съязвил Данте, — что это ты слишком стар? Когда мы были молодыми, мы на такие мелочи не обращали внимания.

«Это правда», — подумал Видаль.

Они миновали Вилья-Креспо. После паузы, более долгой, чем прежние, Рей сказал:

— Молчим, молчим. О чем ты думаешь, Аревало?

— Прямо смешно, — признался тот. — У меня было что-то вроде видения.

— Только что?

— Да, только что. Мне померещилась пропасть, это было прошлое, куда проваливались люди, животные, всякие вещи.

— О да, — сказал Видаль. — От этого голова кружится.

— И от будущего тоже голова кружится, — продолжил его мысль Аревало. — Я его представляю себе как бездну наоборот. По ее краям выглядывают новые люди и вещи, и кажется, они-то останутся, но они тоже проваливаются и исчезают в небытии.

— Вот видишь! — сказал Данте. — Старики не такие уж тупицы. Бывают даже весьма интеллигентные старики.

— Поэтому нас называют совами, — подытожил Аревало.

— Свиньями, — поправил Рей.

— Свиньями или совами, — ответил Аревало. — Сова — символ философии. Мудрая, но отталкивающая.

Они въехали на кладбище и прошли в часовню. После заупокойной службы опять расселись по машинам; Видаль заметил, что их машина была третьей и последней в процессии. Было жарко. Ехали медленно.

— Что ты там говорил, Видаль, — спросил Аревало, — о хорошенькой девушке, которая умерла молодой?

Видаль не сразу сообразил, о ком речь.

— Да, я по ней с ума сходил. Ее звали Селия. Машина резко затормозила. По лобовому стеклу