Дневник запертого в квартире, или Сердца Под Октябрьским Дождём (СИ)

Почти уверен, что это пятно источает кровь. Кто-то проливал её здесь, на этом месте, день за днём, месяц за месяцем, год за годом. Это что-то вроде… жертвенного алтаря. В детстве читал одну историю, кажется, в журнале «Наука и Жизнь». Речь шла об одичалом племени, найденном исследователями в 20-х годах прошлого века в северной Америке. Это небольшая кучка людей, которые слыхом не слыхивали о цивилизованном мире. Они вели свой род аж от первых конкистадоров на этой земле, их язык напоминал сильно извращённый испанский. Я читал, что они протыкали себе ладони и ноги специальными жертвенными гвоздями (привезёнными их предками с «большой земли»!) и сцеживали кровь на врытый прямо в землю алтарь. Это была повинность на каждое полнолунье для любого члена племени. Мужчины или женщины — неважно. Начиная с трёх лет. Журнал говорит, что объектом их поклонения (и, судя по всему, подражания) был некий Христосус, всеобщий пастырь. Но тот ли это всеблагостный сын Божий, к которому мы привыкли?

Прочитав эту историю, я не мог спать несколько суток. Мне снилось, что я — один из этих несчастных детей, и кровь из пронзённых ладоней сочится прямо на подушку. Я просыпался с криком, чувствуя, как противно скользит подушка под головой, и не мог к ней прикоснуться, пока не заставлял себя вылезти из постели, включить свет и удостовериться, что это пот или слёзы, а вовсе не кровь. Не помогли даже дедовы глубокомысленные размышления, что Христа скорее всего привязывали к кресту верёвками.

«Ну эти-то бедняги протыкали себе руки!» — в слезах говорил ему я.

«С человеческой глупостью по степени разрушительности может состязаться только упорство в этой глупости», — изрекал он и отказывался говорить со мной на эту тему.

Словом, все мои детские кошмары пробудились. Не то чтобы я оправдывал то, что попытался сделать. Но я и в самом деле слетел с катушек. Раньше иногда думал, каково это — впасть в истерику, врасти в это гнетущее чувство и позволить ему врасти в тебя.

Я должен был отсюда выбраться.

По крайней мере, попытаться.

Я помню, как разгромил всю кладовую в поисках подходящего оружия. Разбил банку с солёными огурцами, продырявил мешок с мукой. Выпачканный ею с головы до ног, как бутафорское приведение, задумавшее затеряться среди призраков настоящих, я вышел из кладовой, неся перед собой разобранную кувалду. Содрал себе на ладонях всю кожу, пока насаживал навершение на металлический прут! Тогда я не чувствовал боли; я видел, как по рукам течёт кровь, и это было закономерным, пусть и не слишком правильным решением. Боль я начал чувствовать значительно позже, когда выдохся, кое-как добрёл до комнаты девочек и лежмя лежал там, прямо на полу, в течение не то шести, не то семи часов. Она, боль, приходила постепенно, дотрагиваясь до плеча и шепча то в одно ухо, то в другое: «Ты ещё жив. Я дам тебе почувствовать, что ты ещё жив».

Эту импровизированную кувалду я обрушил прямо на затылок сестрицы, вынеся ей таким образом приговор: «виновна» во всём, что со мной произошло за последние недели, и за расстройство желудка в связи с малоподвижным образом жизни, и за никчемность этой самой жизни, не той, где я пытаюсь бороться за выживание (здесь я как раз справляюсь вроде бы), а старой, которую я считал вполне приемлемой.

Голова её не разлетелась на черепки, как я ожидал, но отозвалась глухим воплем: не знаю, мерещился ли он мне или нет, я совершенно обезумел. Следующий мой удар пришёлся аккурат между лопатками, которые походили на пустынные плоскогорья. И третий, и четвёртый… Иногда звенел металл, иногда раздавались противные чавкающие звуки, и кувалда погружалась заметно глубже. Вопль не стихал, он длился и длился на одной высокой ноте. Прут гнулся в моих руках дугой лука. Настал момент, когда я не смог заставить руки подняться. Орудие выскользнуло, упершись тупой мордой в пол, словно подстреленный охотниками носорог. Следом рухнул и я и с колен обозревал дело рук своих… и тут же осознал, что сестрица больше не кричит, а голос её звучит довольно осмысленно:

«Не надо! Не надо, мама! Я буду хорошей! Я буду здесь, с тобой, вечно, до самой смерти!»

Она больше не пыталась тянуть ко мне свои волосы. Глазок из разбитого затылка заливала кровь. Пальцы на тонкой женской руке торчат под неестественными углами. Позвоночник, похоже, сломан. В лёгких что-то грохотало и скрипело, каждый вдох отзывался болью в моей голове. Выхода, как я втайне надеялся, не было. С тем же успехом я мог колотиться в стену…

2.

Пётр Петрович восседал на своём стуле с высокой спинкой и, прижимая телефонную трубку плечом к уху, что-то записывал в перекидном блокноте. Алёна не стала ждать пока он договорит, она будто со стороны услышала свой голос, громкий и тревожный:

— Простите. Здесь в округе есть врач?