Дневники, 1915–1919

На следующий день приехал Литтон. Нет нужды повторяться по поводу его приятного расположении духа, гораздо важнее рассказать о вернувшемся чувстве привязанности, которое, конечно, никогда полностью не исчезало, и о привычной убежденности Литтона в том, что остроумие и так называемая индивидуальность столь же неотъемлемы, как его голос или ногти. И тогда приходит мысль, что не имеет особого значения, глубоки и оригинальны ли его произведения, а напротив, начинаешь подозревать, что они, возможно, куда более оригинальны, чем кажется. Он превосходно рассказывает свои истории о Кунардах, Уинстоне [Черчилле] и бароне Риблсдейле, делая это с драматическим талантом Марджори, но с более тонкой наблюдательностью. С помощью Литтона мы смогли очень внимательно изучить состояние его души. Оттолин выразила некоторую тревогу. Мы пришли к выводу, что было бы глупо не причислять эту бабочку к лучшим. Сравнение Литтона с избранными: с Нортоном, Аликс и Джеймсом — казалось, было полностью в его пользу. Критерием добродетели для них сейчас является то, посещаешь ты лекции Берти или нет. Я поклялась окончательно запудрить Аликс мозги. Мы сидели на берегу реки, и Литтон рассказывал нам о визите к Ирен Ванбру[1170] со своей комедией, о том, как пение канареек заглушало его голос и как она в конце концов отказалась от пьесы, сочтя ее недостаточно страстной. Таким образом, комедия отложена в долгий ящик (я подозреваю, что навсегда), а он пишет и будет дальше писать своих «Выдающихся викторианцев».

Возможно, в этом признании была некоторая меланхолия и даже небольшое желание похвалить леди Эстер Стэнхоуп, от чего мы воздержались, или я просто сужу о жажде аплодисментов других писателей по своей собственной. Кстати, Роджер похвалил «Королевский сад», так что, полагаю, я в порядке, хотя меня больше не награждают восторженными отзывами. На самом деле книги продаются очень медленно и спрос на подобные товары бесконечно мал — настолько, что мы, похоже, даже не покроем свои расходы. Однако при таком разнообразии рынка это едва ли вина самих книг; вначале они продавались именно благодаря новизне. Я с сожалением отпустила Литтона и нанесла визит Вайолет, которая, судя по ее радости при виде меня, обиделась бы, отмени я нашу встречу. Странно, что некоторые люди всегда выглядят ровно на пятьдесят. Она ни на грамм не изменилась за 20 лет — ровно столько примерно длится наша дружба. Мы продолжили с того, на чем остановились; разница в возрасте не имеет значения; ощущение близости; что-то расплавилось и больше никогда не затвердеет. Именно так я чувствовала себя с ней; это был обычный непоследовательный насыщенный бескорыстный разговор. Сталкиваясь с респектабельными людьми, я всегда поражаюсь их непредсказуемости: В. — такой же демократ и почти не империалист, как я; она винит Англию, не питает ненависти к Германии, посылает одежду в Россию и все-таки живет на Манчестер-стрит[1171], общаясь в основном с людьми вроде Хорнеров и Тиннов, не говоря уже о ее брате Оззи[1172]. Беатриса Тинн[1173] унаследовала четверть миллиона фунтов, два больших поместья и одну из лучших библиотек в Англии; она понятия не имеет, что с этим делать, ездит туда-сюда, думает, где лучше жить, не может решиться и в итоге проводит большую часть времени на Грэйс-Инн-сквер, где за всем присматривает уборщица. Единственным признаком своей уравновешенности Вайолет считает то, что время от времени она надевает жемчуга и расхаживает по площади, но в итоге леди Г. Сомерсет[1174] приходится умолять ее снять их.

18 мая, воскресенье.