Дневники, 1915–1919

Меня прервали, но я приняла горячую ванну, после того как должным образом, хотя и не вполне искренне, восхитилась проделанной в наше отсутствие работой. Пересказывать события Эшема уже нет сил, или, возможно, поскольку они в основном носили духовный характер, требующий некоторой тонкости в изложении, мне просто лень пытаться. Счастье — из чего, интересно, оно состоит? Смею предположить, что важнейшим элементом является работа, а у нас с ней проблем сейчас нет. Леонард, разумеется, получил телеграмму от Шарпа и заказ на срочную статью, но 1500 слов для него теперь просто приятное утреннее занятие[1159]. Было и два тревожных момента: сначала письмо капитана Шорта о том, что дом в Трегертене свободен, и мы его уже сняли; затем письмо от Джеральда, согласно которому он прочел роман «День и ночь» с «величайшим интересом» и с радостью его опубликует. Полагаю, раз уж я взялась цитировать слова Джеральда, они мне польстили. Первое впечатление от постороннего человека, особенно от того, кто готов подкрепить свое мнение деньгами, что-то да значит, хотя я не без улыбки представляю себе солидного статного Джеральда, курящего сигары над моими страницами. Однако письмо капитана Шорта все же важнее. В течение пары дней я только и делала, что откладывала перо или книгу из-за мыслей о Трегертене. Учитывая крайнюю негостеприимность агентов Истборна, я рискну предположить, что с практической точки зрения у нас тем не менее есть все шансы получить желаемое. Но Эшем, как бы желая сохранить преданность, дышал своим привычным очарованием. Он очень хорош в сравнении с Чарльстоном, куда я и правда ни разу не возвращалась без того чувства недоверия, которое возникает после столкновения с идеальным. На этот раз из-за погоды большую часть времени мы провели в доме. Л. почти не выходил в сад. Прогулка в Саутхиз в недостаточно теплом наряде обернулась мучением. Я все же добралась до Чарльстона, где вечер и следующее утро провела с Ванессой наедине — насколько она вообще может позволить себе уединенность. Там были Питчер, новый садовник, Анжелика, Джулиан с Квентином, разумеется, новая нянька и камин, который никак не хотел гореть. На самом деле жизнь сейчас довольно скудна — у даже меня возникло редкое ощущение, что для ее поддержания нужно есть. У них повсюду хлеб и только необходимые продукты; никаких излишеств. Моя жизнь, в сравнении с этим, кажется изобилием. Но все они выглядели бодрыми, насколько вообще возможно. Полы усеяны вещами из «Burnet» для квартиры[1160]; как обычно, много бытовых разговоров; ночь я провела на первом этаже, где в это время год назад слушала пение соловья и плеск рыб в пруду, а белые розы постукивали по окнам, — именно тогда мне сообщили, что у Нессы будет ребенок. На этот раз ничего подобного — только ветер с дождем, а в доме не было угля.

Вчера, во вторник, мы с Л. вернулись к обычной лондонской жизни, за исключением того, что мне пришлось купить материю для платьев, бумажные этикетки и клей. Пила чай в Клубе, где Аликс, мрачная и тоскливая, одолжила 10 шиллингов на ужин для Джеймса. Они собирались на лекцию Берти[1161] — я предпочла певцов на Трафальгарской площади[1162]. Ступени колонны были выстроены в виде пирамиды; пожилые респектабельные домовладельцы держали в руках ноты, исполняя музыку точно в такт дирижеру на стуле внизу. Это был день кораблей — пожилые люди пели матросские песни и «Тома Боулинга[1163]». Зрелище показалось мне очень забавным и поучительным; изголодавшись по музыке, я не смогла пройти мимо, но стояла испытывая трепет и возбуждение от абсурдных фантазий, а потом шла по мосту Хангефорд сочиняя истории.

12 мая, понедельник.

Мы в самом разгаре издательского сезона: Марри, Элиот и я побывали сегодня утром в руках публики[1164]. По этой, возможно, причине у меня ощущение легкой, но очевидной подавленности. Я прочла переплетенный экземпляр «Королевского сада» и отложила до окончательной публикации. Результат неясен. Книга кажется поверхностной и короткой, и мне непонятно, почему она произвела такое сильное впечатление на Леонарда. По его словам, это мой лучший рассказ, что побудило меня заново прочесть «Пятно на стене», в котором я нашла множество недостатков. Как сказал однажды Сидни Уотерлоу, самое худшее в писательстве — зависимость от похвалы. Я почти уверена, что за такой рассказ меня не похвалят, и это немного нервирует. А без похвалы мне трудно садиться писать по утрам, однако уныние длится минут тридцать, и стоит только начать, как я обо всем забываю. Нужно всерьез научиться не зависеть от взлетов и падений, комплимента тут, замалчивания там; книги Марри и Элиота заказали, а мою нет; факт остается фактом: я пишу ради удовольствия. У туманов в душе, полагаю, есть и другие причины, хотя они глубоко спрятаны. Есть какие-то приливы и отливы жизненных сил, которые могут все объяснить, но мне не вполне понятно, что их вызывает.