Дневники, 1915–1919

В безделье, наступающем после написания очередной длинной статьи, а о Дефо их в этом месяце целых две, я достала дневник и прочла свои тексты, как обычно, с некоторым чувством вины и напряжения. Нужно признаться, что их грубый и беспорядочный стиль, зачастую игнорирующий грамматику и требующий замены некоторых слов, немного расстроил меня. Я пытаюсь сказать будущей себе, которая однажды вернется сюда, что я умею писать гораздо лучше, но времени переделывать нет, и вообще запрещаю ей показывать свой дневник мужчинам. Теперь же я похвалю себя и скажу, что в тексте есть стремительность и энергия, а слова порой попадают прямо в яблочко. Но самое важное: привычка писать исключительно для себя — отличная практика, на мой взгляд. Связывать слова намного легче. Не обращаешь внимания на про пропуски и запинки. С моим темпом я должна бить точно в цель и не тратить на выбор слов, своих стрел, больше времени, чем требуется для обмакивания пера в чернила. Думаю, за последний год язык моих профессиональных текстов явно стал намного легче, что я приписываю своим периодическим получасовым упражнениям здесь после чая. Кроме того, передо мной маячит тень некой формы, которую грозит обрести дневник. Возможно, со временем я пойму, что можно сделать из этого рыхлого жизненного материала, и, проявив определенную сознательность и скрупулезность, найду ему лучшее, чем оно есть сейчас, применение в художественной литературе. Каким бы я хотела видеть свой дневник? Чем-то вроде покрывала крупной вязки, но не неряшливым, а настолько эластичным, чтобы оно могло укутать любую, пришедшую мне в голову мысль, серьезную, незначительную или прекрасную. Хочется, чтобы он напоминал какой-нибудь старый письменный стол с глубокими ящиками или вместительный секретер, куда складывают все подряд. А потом, когда я вернусь к нему через год или два, хочется обнаружить, что содержимое само собой рассортировалось, очистилось и каким-то непостижимом образом превратилось, как это бывает с подобными залежами, в некую форму, достаточно прозрачную, чтобы отразить свет нашей жизни, и все же прочную и спокойную, с отчужденностью, свойственной произведениям искусства. Перечитывая старые записи, я пришла к выводу, что самое главное — не играть роль цензора, а писать по настроению и о чем угодно; любопытно было обнаружить бессистемность своих мыслей и смысл там, где раньше я его и не замечала. Однако расхлябанность быстро превращается в неряшливость. Немного требуется усилий, чтобы взглянуть на людей или события, о которых нужно написать. Нельзя давать перу абсолютную свободу, иначе в миг станешь расхлябанной и неряшливой, как Вернон Ли[1150]. Расхлябанность ее текстов чересчур даже для меня. Возвращаюсь к жизни, хотя и не без усилий. Забыла рассказать о визите Дезмонда. Главной целью его приезда было найти себе ночлег[1151], но я легко могу простить ему подобные эгоистические порывы. Моя терпимость в этом смысле гораздо выше, чем у бедняжки Мэри Шипшенкс, с горечью обнаружившей, что после переезда в Голдерс-Грин[1152] друзья стали постоянно приезжать к ней по воскресеньям ради деревенского воздуха. Но я такому радуюсь, а Мэри Ш. нет; все добродетели должны быть естественны для счастливых людей, ведь они своего рода богачи среди остальных. Я мало что могу рассказать о Дезмонде, так как мне пришлось писать по заданию все утро, а он приехал поздно вечером. Поскольку поезда задерживались до 20:45, Л. вернулся домой очень поздно и не был расположен к дружескому общению. Дезмонд — очень чуткий человек. Он извинялся и старался очаровать нас, что, думаю, подействовало на обоих. Но, конечно, утро Л. прошло в свете лени Д., ибо, хотя он поставил стул у окна и обложился книгами, книги порождали идеи, а идеями нужно делиться, поэтому, лежа в ванне за стенкой, я слушала фрагменты речи лорда Роберта[1153] из «Times», а затем рассуждения о подлинности дневника Барбеллиона[1154], продолжавшиеся даже на прогулке за А. В. С. [железнодорожным справочником] после завтрака. Поэтому да простят нас за то, что мы выдумали сестру кухарки, которая якобы нагрянет к нам выходные, а иначе старина Дезмонд сидел бы сейчас в кресле напротив, куря сигареты и рассуждая вслух, на каком поезде ему ехать. Так что он неохотно покинул нас в обед, нырнув в мир переполненных поездов и точного расписания, и направился в Оар, где они с Молли сняли дом и та как раз разбирает перевезенные вещи. Дезмонд заявил, что отправил ей кухонный стол, но я, признаться, сомневаюсь в этом. И как знать, добрался ли он вообще в Оар?

24 апреля, четверг.