Дневники, 1915–1919

Однако я ничего не писала здесь уже почти неделю и даже сейчас вынуждена себя ограничивать, чтобы успеть нарезать еще несколько обложек. Что ж, вторник описан; в пятницу [9 мая] я пила чай с КМ и Марри, которых я начала по-матерински подразнивать, что, конечно, менее утомительно, чем постоянно делать интеллектуальный вид. Он еще не перестал умничать как в юности. Чувствуется, что Марри, по сути, очень не сформирован и бежит по жизни в возбужденном, беспокойном состоянии, как когда-то делала я. Негласно это считают признаком гениальности. В воскресенье у нас обедали Маргарет и Лилиан; Маргарет стремится быть величавой матроной; она увеличивается в размерах, и легко можно представить, как она сидит в большом кресле не двигаясь лишний раз. Они всерьез подумывают об отставке. «Лилиан, — прошептала М., — уже не выдерживает такую нагрузку». Бедняжка Джанет подавлена тем, что потеряла работу и ни на что другое не годится, а еще у нее нет денег. Для них обеих это действительно тяжелый период, особенно для Д., у которой больше причин для депрессии. Я посмеялась про себя над количеством армян. Как понять, сколько их — 4 тысячи или 4 миллиона? Этот подвиг выше моих сил[1165].

16 мая, пятница.

Эти душные жаркие летние дни, по-видимому, ускоряют жизнь и растений и людей. Человек становится источающим мед цветком, на который слетаются его друзья, — такова моя версия отношений. На этой неделе мы принимали Оттолин и Литтона, я была у Вайолет Дикинсон[1166], а сегодня у нас ужинают Абрахамсоны[1167] и Оливер Стрэйчи; в субботу на чай придет Логан [Пирсолл Смит]; в воскресенье мы обедаем с Веббами; я уже молчу об отвергнутых приглашениях и пропущенных посиделках в «1917» ради выступления Форстера о Египте, когда мы встретили Боба [Тревельяна], Алтуняна[1168] и Дору Сэнгер в компании привычных друзей. Мыслей, как обычно, слишком много, чтобы отсеивать из них этих конкретных людей. Попробую рассказать об Оттолин, поскольку ее шляпа и вуаль на диване рядом со мной напоминают сейчас о ней. Думаю, Л. был прав, сказав, что ей не терпелось прийти и посмотреть, как мы живем. Войдя в комнату, она, невероятно статная и подтянутая, произвела неизгладимое впечатление, сияя зеленым и синим, словно море в Корнуолле; голубая кровь придает ей уверенности и самоуважения, что редко встречается среди интеллектуалов. На прошлой неделе мы решили ужинать в саду и сидели там великолепным, по-летнему теплым вечером под яблонями с их белоснежным цветением и луной на небе. На скулах ее проступали слои пудры — потом вспоминаешь, что ей почти пятьдесят, а она подстриглась под мальчика! Конечно, мы говорили о личностях, разбирая историю с Мэри Хатчинсон и Элиотом, а еще обсуждали Гертлера; полагаю, она была искренней и доброжелательной, но также растерянной, и страдающей, как обычно, по поводу своих неудач в дружбе, и склонной винить всех, кроме себя, но стремящейся к примирению и скорее печальной, чем горюющей. Вердикт Л. таков: она «очень милая». Подобное он говорит впервые. Качества, которые в компании можно увидеть лишь мельком, были хорошо заметны в тот домашний вечер, когда ничто не подгоняло и не требовало усилий.

Интуиция Оттолин куда более проникновенна, чем многие глубокомысленные замечания наших интеллектуалов; мне она всегда кажется чувствительным воодушевленным существом, дрейфующим в каком-то огромном открытом пространстве без поддержки или ясного понимания своего пути. Возможно, она просто была в хорошем настроении, но даже тогда Оттолин способна завернуться в свой большой испанский плащ и выйти на улицу без шляпы; она вообще такой маскарадный персонаж, что шляпа уже не имеет значения. Мы посадили Оттолин в поезд с молодыми офицерами, которые испуганно переглядывались, и отправили ее в Ватерлоо[1169].