Дневники: 1920–1924

После этого он переключился на свою обычную трескотню об искусстве, похвалив некоего мистера Маннингса[536] за прекрасные изображения лошадей и пейзажи в стиле XVIII века позади них. «Вот что мне нравится – стиль XVIII века, старик Кром[537] и Котман[538]. К слову, у Маннингса тот самый стиль, ради которого стоит пойти в Королевскую Академию; он довольно молодой парень, прошедший войну». Современное же искусство Герберта не интересует; мы прогулялись по Виктория-стрит до Палаты общин, и он сказал, что читает письма Саути[539] – «первоклассное чтиво. Там есть чудесное описание зимы. А кто сейчас наши многообещающие литераторы?» Я назвала Джойса. Он о нем даже не слышал. На этом мы и расстались; Герберт, очень любезный, седой и видный в своем бушлате, собирался заняться алкогольным законопроектом[540] и, по его словам, очень завидовал нам, пишущим книги в Ричмонде. А потом мы столкнулись с грузным и крепким Уиллом Воганом[541] в Лондонской библиотеке – во время разговора он постоянно смеялся как старый морской капитан. По правде говоря, нам ему нечего было сказать.

29 апреля, пятница.

Много чего нужно рассказать, много набросать портретов, передать разговоров и зафиксировать размышлений, но у меня совершенно нет на это времени (эти слова как раз напоминают мне, что я собиралась читать Марвелла[542]). Но каждый день в течение недели я посещала Эолиан-холл[543], занимала место в заднем ряду, ставила сумку на пол и слушала квартеты Бетховена[544]. Имею ли я право говорить «слушала»? Ну, если человек получает огромное, воистину божественное удовольствие, знает мелодии и лишь изредка отвлекается на мысли о других вещах, конечно, он может утверждать, что «слушал». Мы только что вернулись с 5-го концерта; леди Кромер пожала мне руку на улице; мы пили чай с Литтоном, Кэррингтон и Ральфом.

Хочу рассказать о Литтоне. В последние дни мы виделись чаще, чем, вероятно, за целый год. Мы обсуждали наши книги. Этот конкретный разговор состоялся в «Verreys[545]», где на фоне позолоченных перьев, зеркал и голубых стен мы с Литтоном пили чай с бриошами в углу и просидели, кажется, больше часа.

– Прошлой ночью я проснулась и поняла, куда тебя поместить, – сказала я. – К Сен-Симону[546] и Лабрюйеру[547].

– О боже, – простонал он.

– И к Маколею, – добавила я.

– Ах да, Маколей, – сказал он. – Все же я немного лучше него.

– Не по масштабам, – настаивала я. – Более цивилизованный – это да. Но ведь ты пишешь только короткие книги.

– Следующая будет о Георге IV[548], – сказал он.

– Хорошо, но это не твое, – настаивала я.

– А что твое?

– Я – “самая выдающаяся из ныне живущих романисток”, – ответила я, – так пишут в “British Weekly[549]”.

– Ты на меня давишь, – сказал он.

Еще он сказал, что легко узнает мой стиль, как бы я его ни меняла.

– Это, кстати, результат упорных стараний, – настаивала я.

Потом мы обсуждали историков.

– Гиббон[550] – это своего рода Генри Джеймс, – отважно предположила я.

– О боже, нет – ни в коем случае, – возразил он.

– У него есть своя точка зрения, и он ее придерживается, – сказала я. – Как и ты. А я колеблюсь. А что не так с Гиббоном?

– О, с ним все в порядке, – сказал Литтон. – Форстер говорит, что он имп [имперец?]. Но взгляды его не так уж и широки. Вероятно, он верил в “добродетель”.

– Красивое слово, – откликнулась я.

– Почитай, как орды варваров разоряли Город[551]. Написано великолепно. Правда, у него странное отношение к ранним христианам: он ничего в них не понимал. Но все равно почитай. Я тоже собираюсь перечитывать в октябре. А еще я еду во Флоренцию[552], и по вечерам мне будет очень одиноко.