Дневники: 1920–1924

– Полагаю, французы повлияли на тебя сильнее, чем англичане.

– Да, у меня есть их точность. Они меня сформировали.

– Читая на днях “Воспоминания”, я сравнивала тебя с Карлайлом[553]. Что ж, на твоем фоне это просто болтовня старого беззубого могильщика; есть лишь отдельные фразы, которые заслуживают внимания.

– Да, есть, – сказал Литтон. – Вот только я читал его на днях Нортону и Джеймсу, и они закричали, что не намерены это слушать. И все же я немного беспокоюсь на счет “масштабов”. В этом для меня опасность, не так ли?

– Да, – ответила я, – ты делаешь тонкие срезы. Но тема-то великолепная – Георг IV. И как, должно быть, приятно работать над ней.

– Как твой роман [«Комната Джейкоба»]?

– О, я запустила в него руки, словно в бочку с отрубями[554]. Результат отличный! И он будет совершенно другим.

– Да, во мне тоже будто двадцать разных людей.

– Но со стороны все выглядит целостным.

– Самое ужасное с Георгом IV то, что ни у кого нет нужных мне фактов. Историю придется писать заново. Кругом сплошная мораль…

– И сражения, – добавила я.

Потом мы прогулялись, так как мне нужно было купить кофе.

3 мая, вторник.

Гамильтон Файф[555] пишет в «Daily Mail[556]», что рассказ Леонарда «Жемчуг и свинья» войдет в число величайших историй мира. Ревную ли я? Только одну секунду. Но самое странное – идиотское – то, что я немедленно считаю себя неудачницей и воображаю, будто мне не хватает качеств, которые есть у Л. Я чувствую себя бледным наброском – непонятным, слабым, нечеловеческим, бескровным и мелочным существом, не вызывающим интереса у людей. «Лимб» – вот мое место, как пишут[557] в «Daily News[558]». К тому же Ромер Уилсон[559] выпустила роман, которому Сквайр наверняка присудит* Готорнденскую премию и тем самым лишит Кэтрин награды – есть повод для радости. Я пишу это нарочно, чтобы выбить из себя стыд. Работа над «Джейкобом» остановлена, отчасти из-за депрессии. Но я должна собраться и закончить. Не могу читать его в нынешнем виде.

В воскресенье у нас обедали Оливер и Саксон, в субботу я пила чай с Нессой, а вчера мы ездили в Лондон, в редакцию «New Statesman»; я купила Элиота в прозе[560], а также Ромер Уилсон – все это я, наверное, отмечаю, чтобы отсрочить урок русского языка, хотя очевидно, что ничего толкового, остроумного или глубокого из-под моего пера не выходит. И все-таки я тешу себя надеждой, что в один прекрасный день старушке Вирджинии это будет интересно.

* Он присудил.

9 мая, понедельник.

Однако я уверяю вас, что, когда Вирджиния состарится, никто не будет обсуждать Ромер Уилсон. Что за книга! Какой прекрасный пример faux bon[561]: каждая поза, сцена и слово, я бы сказала, почерпнуты в старинном словаре второсортных поэтов – ни собственной мысли, ни личного опыта. И все же, соорудив свои декорации, украсив их подходящими словами, она взяла Сквайра, [Роберта] Линда и [Уолтера] Тернера под каблук – очередное доказательство того, что люди боятся, когда их заставляют чувствовать что-то реальное; определенный вид рапсодии заставляет их ощутить себя необузданными и безрассудными, а потом они понимают, что это всего-навсего страсть и поэзия, и ужасно радуются, что их избавили от реальности.