Дневники: 1920–1924

– Лучше всего, – сказал он, – написаны воспоминания о Джордже[576]. Тебе нужно сделать вид, будто ты пишешь о настоящих людях, а потом уже выдумывать.

Я, конечно, была ошарашена. (И боже мой, какая чушь! Ведь если Джордж – лучшее, то я обычная графоманка.) О чем еще мы говорили? Он собирался на какой-то официальный ужин. Он получает £120 за статью…[577]

2 июня, четверг.

Прошла неделя, а вчера был день Дерби – самый разгар сезона, я полагаю, во всяком случае сезона листьев и цветов.

Люди постоянно приходят в гости, но без особого планирования с нашей стороны: Мадж [Воган] в пятницу; Котелянский в субботу; Роджер; Фредегонда; мистер Реджинальд Моррис. Вспомню ли я хоть что-нибудь об этих встречах спустя 10 лет после конца мая 1921 года? Жаль, что у меня нет таких записей десятилетней давности, когда я была молодой. Значит, не стоит марать бумагу – надо думать. Звучит слишком буквально.

Мадж напросилась в гости, и мы ее пригласили. Она удивительно изменилась. Стала обычной. Средний возраст усиливает ее черты и углубляет цвет лица. Мысли ее звучат жизнерадостней и заурядней. Теперь я замечаю, что ее лоб странным образом сжат в верхней части. Она говорила, что у нее была задержка в росте – это все объясняет. Она так и не выросла, живя под каким-то колпаком, не подвергаясь осуждению, много рассуждая о жизни, но не встречаясь с ней лицом к лицу. О, Мадж действительно говорила о жизни, но только о своей, что вызывает неприязнь. Она ничего в себе не понимает, поэтому разговор вращался вокруг «жизни с Уиллом», «моей жизни», «моей странной натуры», «отсутствия у меня мозга» и «моей высокой психологичности». Жаль, что пришлось слушать это и многое другое, но, поскольку она богата, успешна и счастлива, совершенно очевидно, что ее жалобы безосновательны, а сама она постоянно скатывается к сплетням и повторяется. С Мадж и правда не получается обсуждать поэзию, кухню, любовь, искусство или детей дольше минуты. Тем не менее она полна радости и жизненной силы, которые спасают от самой сильной скуки. Но только не Леонарда и не Роджера. Уж они-то настрадались. А я ведь я когда-то восхищалась этой женщиной! Перед глазами стоит образ, как я умываюсь перед сном в детской на Гайд-Парк-Гейт и говорю себе: «Она ведь сейчас в нашем доме!».

Приходила Фредегонда, вся в черном (и одевается она очень плохо). Ф. сообщила, что умер дядя Герви[578], и собиралась на его похороны, но не смогла сесть на поезд (забастовка, как вы понимаете, до сих пор не закончилась). Герви Фишер был гением нашей юности, а единственный плод его таланта – томик рассказов, которые не лучше и не хуже того, что можно прочесть в «Red Magazine[579]». Говорят, однажды его уронила нянька, поэтому 52 года он, бедняга, страдал от болезней, сходил с ума, не делал ничего, что ему не нравилось, я полагаю, и даже не женился из-за усилий тети Мэри [Луизы Фишер].

5 июня, воскресенье.

Беднягу Герви Фишера похоронили неделю назад, а кажется, будто его никогда и не было, хотя при желании я могла бы примерно представить, что чувствует Аделина[580]. Фредегонда рассказала нам, что Герви однажды потерял самообладание из-за Герберта [Фишера], подошел к нему и лизнул его ресницы!