Дневники: 1925–1930

Таким образом, я в какой-то степени стала литературной душеприказчицей Этель – должность, о которой я всегда подспудно мечтала; именно поэтому мне сейчас хочется сделать несколько заметок для ее будущего портрета. Нужно будет как-то передать ее невероятное рвение. Этель рассказывала мне, как она читает книги о путешествиях, а ее выразительные голубые глаза прямо-таки блестели. Она говорила не о себе или своей музыке, а просто о целеустремленных людях и их приключениях. Щеки ее горели. Но сейчас Этель выглядит постаревшей; говорит, что была очень смелой женщиной. Я обожаю это качество. И у меня оно тоже есть. «Один из самых смелых поступков в моей жизни – сообщать людям свой возраст*. Я очень жизнерадостная и все такое – людям кажется, будто я на 20–30 лет моложе. Что ж (типичное слово, обозначающее важность; паузу; новый абзац; кочку на ровном месте), когда мне хотелось донести до людей то, как долго я добивалась признания, которое, кстати, так и не получила; я злилась, но переступала через себя и делала это – сообщала им свой возраст, чтобы они не могли вечно повторять одно и то же: “Но она ведь своего добилась – ее же признали”». И хотя я могу ошибаться, это, кажется, было сказано в контексте Юбилейного концерта в Берлине, на котором леди Джонс вела себя просто ужасно[1180]. В этот холодный пасмурный день Этель, наверное, уже в поезде или на корабле, на пути в Белфаст, где она будет дирижировать оркестром, исполняющим ее «Морские песни[1181]» (одно из моих любимых произведений Этель), а затем немедленно вернется через Северный пролив[1182] в Уокинг, где продолжит писать о Г.Б. – об этом вечно маячащем позади нее, словно призрак, персонаже, который ведет очень странную жизнь. Когда я спрашиваю о нем Логана, Оттолин и других, они восклицают «ох уж этот petit-maitre[1183]» и называют его салонным философом; Логан добавляет к этому «сын дантиста», а Оттолин и вовсе заявляет: «Он пытался закрутить со мной роман, и я сочла его невыносимым». Этот человек доминировал в жизни Этель – фантом, преследующий и ее, и Логана. Как же странно описывать жизнь женщины – чем я, возможно, когда-нибудь и займусь, – прошлое которой столь туманно. А ведь я появилась в ее жизни именно тогда, когда мне суждено слушать только о прошлом. Все для нее осталось в прошлом. Этель не хочет жить еще лет семь; ясно дает понять, что теперь, когда ее последние бесплодные годы увенчались нашим знакомством, она должна спеть свою лебединую песню. Все ее годы страстных желаний и устремлений позади. Но я сомневаюсь, ибо это прекрасное и любопытное зрелище – видеть, как пожилая женщина собирает весь накопленный жизненный опыт и воспевает свою любовь к Г.Б. в лебединой песне (люди, правда, считают эту песню уродливой и говорят, что ее музыкальный гений – очередное заблуждение и что вся жизнь Этель зиждилась на иллюзиях, но, общаясь с ней, я прихожу к выводу, что это явно не так). Теперь мне надо написать письмо настоящей Этель – сменить угол зрения, так сказать.

* В этом она копирует миссис Панкхерст[1184].

27 октября, понедельник.