Дневники: 1925–1930

11 октября, суббота.

Под окном только что проехало несколько грузовиков с пятьюдесятью гробами, слегка прикрытыми государственными флагами – неподобающий покров – и утыканными красно-желтыми венками. Впечатляющим был только ритмичный медленный марш гвардейцев в хвосте колонны; некрасивые (в оспинах) лица людей; бедные артиллеристы скучают и смотрят по сторонам; от толпы дурно пахнет; в свете солнца вся картина напоминает праздничный торт; самое важное скрыто в гробах. Одна кость и обугленная рука сделали бы то, на что не способна ни одна церемония, – надавить на больную точку и вызвать хоть какие-то чувства. Речь о похоронах сорока восьми героев дирижабля R101 сегодня утром[1164]. Но почему «героев»? Изворотливый и неприятный человек, лорд Томсон[1165], говорят, отправился в увеселительное путешествие с другими известными людьми и имел несчастье сгореть в Бове. А раз так, у нас есть все основания сказать: «Боже правый, это ужасно, вот невезение, но с какой стати витрины всех магазинов на Оксфорд-стрит и Саутгемптон-роу должны быть увешаны исключительно черными платьями или лентами? Почему вся нация обязана думать только об этом? Почему люди должны заполонить улицы и пройти парадом через Вестминстер-холл? Почему все газеты должны быть переполнены благородством, слезами и восхвалением? Почему немцам надо заглушить радиовещание, французам – объявить день траура, а футболистам – остановить матч ради минуты молчания? С какой стати это должно затрагивать и меня, и Леонарда и мисс Стракан[1166]».

15 октября, среда.

Я говорю себе: «Нет, не могу больше написать ни слова. Отдамся течению; поеду к Роджеру во Францию, буду сидеть на улице и пить кофе, увижу южные холмы; предамся мечтам; освобожу свой разум от железной клетки и позволю ему наслаждаться этим прекрасным октябрем». Я говорю все это уверенно, но сделаю ли? Возможно, придется прозябать здесь, пока источник во мне снова не забьет ключом. Боже, боже, боже – апатия души. Как редко ты теперь приходишь, дух восторга. Ты прячешься там, за окнами отеля и серыми облаками. (Я пишу это стальным пером, которое макаю в чернила, – использую по полной, пока не наступил тот день, когда мои немецкие ручки исчезнут из продажи.) Удручает, что октябрь выдался таким унылым. Склонна думать, что в прошлом году он был точно таким же. Мне нужно одиночество. Мне нужно пространство. Мне нужен воздух. Мне нужны пустые поля вокруг и звук моих шагов по дорожкам, и сон, и вегетативный образ жизни. Мой мозг слишком напряжен; он все время работает, выдает статью о Кристине Россетти[1167] и спешит накинуться то на одно, то другое.

Мисс Риветт принята на работу. И готовит она как истинная леди. Приносит легкие, приготовленные на скорую руку блюда. Сегодня только второй день, а Энни, бесконечно счастливая, болтливая и мечтающая остаться, говорит: «Как же мне теперь вытерпеть Родмелл!». Внутри я чувствую себя какой-то зажатой – Энни уезжает сегодня. Любопытная маленькая интерлюдия. Увы, на прошлой неделе один раз приезжала Нелли, явно поправившаяся, очень похожая на старую надежную служанку, но, как мне показалось, немного подозрительная. Почему я не приняла ее с распростертыми объятиями, ведь она проработала у нас 15 лет? – вот о чем, полагаю, думала Нелли. Но мы сдержались; она уезжает в Колчестер[1168] на 10 дней, а потом – о боже, повторяю я, о боже! Несса и Дункан в Кассисе – перед глазами опять возникают восхитительные образы Франции: я гуляю среди виноградников, а из глаз текут слезы счастья. Люди вокруг продолжают суетиться; вчера вечером ужинала с Рэймондом, с потрепанным и уставшим Рэймондом, который мне нравится больше суетливого Рэймонда. Мало вина и т.д. Он отказался от вечеринок и принимает близко к сердцу Уиндема Льюиса – «шляпника средних лет», как сказал сам Льюис в той брошюре, которая похожа на болтовню, злобу и пререкания горничной, которой указали на дверь[1169].

18 октября, суббота.