Дневники: 1925–1930

Я приезжаю домой, и та же энергия возвращает мужчин с соседних полей после уборки урожая, и старого мистера Грея [фермера], и бедную ломовую лошадь. По-настоящему всеобъемлющий великолепный государственный ум наверняка смог бы по достоинству оценить всю эту человеческую активность и направить ее в нужное русло. Я вижу ее по крупицам, в виде импульсов и судорог; вижу огромные начинания людей, но, говорю как писатель, ничего эстетического. Эта точка зрения все больше и больше навязывается местами вроде Писхейвена[650]. Всякая эстетика там уничтожена. Остается только энергия вращения и кульбитов. Ум подобен собаке, которая ходит кругами и ищет, где бы ей улечься. Так что дайте мне новые омерзительные идеи, и я уж как-нибудь выстелю себе из них ложе.

20 сентября, вторник.

Будь у меня время и силы, я бы записала тысячу вещей. Редкость дневниковых записей истощает мою способность писать.

Лоутон-Плейс и смерть Филиппа Ричи

Так получилось, что это совпало. Десять дней назад здесь была Вита, и мы поехали посмотреть Лоутон-Плейс[651]; я ворвалась внутрь и не могла налюбоваться. В то солнечное утро дом казался очень красивым, умиротворяющим и как будто бы с бесконечным количеством старых комнат. В итоге я вернулась домой, разгоряченная желанием купить его, и так раззадорила Л., что мы немедленно написали фермеру, мистеру Расселу, и, все взвинченные и нервные, ждали ответа. Спустя несколько дней Рассел пришел лично; мы договорились еще раз посмотреть дом. Когда все было улажено и мы уже размечтались, я вдруг открыла «Morning Post» и прочла о смерти Филиппа Ричи[652]. «Бедняга Филипп, ему больше не нужен дом», – подумала я. И тогда в моей голове пронеслась типичная вереница образов. А еще я, кажется, впервые почувствовала себя старой развалиной; человеком, который не имеет права жить дальше, как будто наши с Филиппом жизни были связаны, и одна продолжалась за счет другой. К тому же я не проявляла доброту, не приглашала его на ужин и так далее. Мои чувства, одно из-за покупки дома, другое в связи со смертью Филиппа, вступили в борьбу; то побеждал дом, то побеждала смерть; мы поехали посмотреть Лоутон, и он оказался невыразимо унылый; весь залатанный и дефектный, с прогнившими дубовыми перекрытиями и серыми стенами, с сырым садом и ослепительно красным коттеджем сзади. Хочу отметить, что сильные яркие чувства внезапно испарились. Я уже и думать забыла о Филиппе Ричи.

На днях я набросаю здесь, как на грандиозном историческом полотне, портреты всех моих друзей. Я размышляла об этом прошлой ночью в постели и почему-то решила начать с Джеральда Бренана. Думаю, в этом что-то есть. Своеобразный способ написать мемуары о своем времени посредством жизней других людей. Может получиться весьма забавная книга. Вопрос в том, как это сделать. Вита станет Орландо, юным аристократом. Будет и Литтон. Нужно писать правдиво, но сказочно. Роджер, Дункан, Клайв, Адриан. Их жизни будут переплетены. Но я придумываю больше книг, чем могу написать. Сколько же сюжетов приходит мне в голову! Например: Этель Сэндс не читает почту. Подумать, что это значит. Можно написать книгу из отдельных коротких, но важных сцен. Она и правда не вскрывала свои письма.

Вчера мы ездили на машине в Лонг-Барн и обратно через пригороды. Проехали весь Хампстед и Эшдаун-Форест[653], красный, заповедный, внушительный, изобилующий видами и требующий легкого бриза. Время от времени попадается что-то целенаправленно сохраненное, как, например, Грумбридж[654], дом в стиле Рена. Останавливаешь машину и любуешься вместе с другими автомобилистами. Мы застали Виту и Дотти у камина. Дотти собирается тратить £200 в год на поэзию: редактировать серию книг со стихами, которые не пользуются спросом. Эти £200 Дотти собиралась отдать книжному магазину поэзии, но, уязвленная его[655] высокомерием и пьянством, она передумала и готова броситься нам в ноги. По ее словам, это вызовет шумиху. Люди скажут, что она покупает себе место в Блумсбери. Были там и дети; Найджел очень потрепанный; Вита одела его как русского мальчика. «Не хочу. Я похож на маленькую девочку», – сказал он. Был репетитор французского[656], который и рта не раскрыл. Дотти словно героиня Байрона в своем платье, но намного лучше лондонской Дотти. Они еще не знают, что будет с Гарольдом, который отказался ехать в Будапешт.

Приходили Квентин, Кейнсы, Морган[657]. Может, я и хотела бы написать про всех них, но рука устала писать статью за статьей – Хемингуэй[658], Морган, Шелли[659], а теперь еще и биография[660].